Наверное, можно было бы сказать, что чужака жалко, но в том, что жизнь поистине жестока, Кельамарт успел убедиться за прожитые годы, да и времени на такие пустяки сейчас не было. А еще Келю были свойственны милосердие и гуманизм, потому в единственном взгляде, брошенном на голубоглазого, не было ничего, кроме холодного расчета.
Шум вокруг резал слух. Волк никогда не любил шума, предпочитая тихое спокойствие летнего леса или журчание весеннего ручья тявканию щенков или вот таким вот ненормальным воплям. Мысленно он недовольно сморщился, а тело уже действовало само по себе. Черный рванул за лисицей, а, вернее, чуть на перерез ее окольным вывертам, чтобы выйти сзади и чуть сбоку, пытаясь настигнуть до того, как бестия доберется до Капо. Айн был занят ее рыжей родственницей и среброглазый всерьез опасался, что тот может не успеть разобраться со своей добычей прежде, чем подоспеет вопящая подмога.
Иногда Белому солдату становилось тоскливо оттого, что его родичи - разрозненная свора, сплоченная лишь волею Шитахи. При мысле о своем боге, в груди у Келя потеплело. Ему хотелось работать в команде, преследуя общую цель, но в Заблудших Душах не было места единению, как и кристально чистому рассудку. Безумцы, все, как один, ведомые не менее безумным богом. Кель был другим, но желание перестроить этот чертов мир было сильнее, чем желание покоя и обыденной, мирной жизни.

Лисица захлебнулась жутким криком, когда челюсти Айнзамкайта сцепились на крепкой жилистой шее, которую не ожидаешь встретить на столь потрепанном и легковесном тельце. Жилы, ненависть и желание жить - вот что не давало рыжей прекратить своей отчаянной попытки спастись. Волк был привычен к такому страстному отпору, и потому лишь методично и постепенно сжимал зубы, стойко перенося чувственные тычки ее лап, сучивших так, что у Капо возникали мимолетные опасения о том, что он либо лишится глаз, либо получит распоротое брюхо. Захрипела сильнее, содрогаясь всем телом, однако пыл ее угасал. Медленнее забили лапы, как бы не в полную силу, а шутя хлопая волка по плечам. Уморил. Не то слово. Да и дрожать стала мельче, вяло, еле-еле удерживая жизнь, до тех пор, пока не затихла окончательно.
Айнзамкайт, как будто забыв про то, что нерешенными остались два вопроса, заглянул в морду мертвой с нездоровым интересом. Кровь лениво лилась из ноздрей и пасти, нехотя оставляя хозяйку, а налитые кровью глаза уже успели лишиться осмысленного выражения. Опоздал. Не застал переход. Белый Капо был разочарован.
Как будто из под воды донесся пронзительный визг, который через мгновение резанул по ушам волка в полную мощь. Айнзамкайт повернулся на движение, видя как на него несется бешеная и отшатнулся назад, уповая на то, что этого будет достаточно для Кельамарта, которому по негласному дележу принадлежала лисица. Он не привык ждать помощи со стороны, но так же и не имел привычки брать на себя чужого противника - все равно что добычу отнять.
Не компанейский Айн ни разу. Или товарищи попадались неподходящие?...

офф: насчет преследования согласен

В сонном царстве теней

Сегодня ночью мы молоды.
Мы жаждем крови и золота.
(с) Дельфин

Графитное небо, на тёмном широком полотне которого расползлись дымчатые разводы серебристых облаков. Повиснув жирным пузырём с непостоянным размытым контуром, они создавали обманчивое впечатление близости. Небо выглядело тяжёлым и рождало ощущение беспокойства, ему и поддалась блёклая крошечная точка, что перемещалась настороженно и зигзагообразно – тонкой неровной спиралью. Это белый воробей летел над понемногу оттаивающей северной землёй. Вдруг он сделал крутой поворот и замахал короткими крыльями куда энергичнее – знает, что назад дорога чиста, безопасна. А потому трусоватой душонке воробья спокойнее. Не попасть бы только в хищную пасть своих: обозлённые варвары ненароком и проглотить могут, а каннибал и с открытым намерением. В последнее время он особо огрубел в отношении альбиноса, и обиженный этим Иидэ принялся обзывать его неблагодарным ублюдком, хватило бы только смелости озвучить данное прозвище непосредственно хаму. Пока он поделился своим неудержимым негодованием разве что с Шахат. Ещё с Хашимом. А ещё... Накипело, в общем, и полезла наружу птичья врождённая неуправляемая болтливость. Однако сейчас некому было выговориться, а потому воробей погрузился в задумчивое размышление, только смутно воспринимая здешний холмистый пейзаж. Погружённый в себя, Иидэ порой почти касался бледным впалым брюшком ещё холодной земли. Преждевременная весна, неожиданно пришедшая и теперь быстро набирающая силу, затронула и северный промерзлый край, но ласкала она его с застенчивой, почти детской робостью. Подумать, так слепящий своей белизной снег гораздо больше соответствует гордому образу севера, нежели весенняя рыхлость да проталины. Однако позарившимся на этот тщеславный край Тёмным ближе грязь земли, а потому пускай весна скорее набирается смелости и нагибает горделивую зиму. Тому же воробью был значительно ближе оставленный беглым южанам восток, нежели эта льдышка. Его успокаивало знание, что Пожиратели захватывают новые земли вовсе не потому, что отказываются от своих прежних владений, а ради тотального контроля, к которому стремились с самого своего основания. Нынешние проблемы вполне разрешимы, если владеешь бесценным навыком выбираться из дерьма. Тёмные это умели, что доказывали их непростые судьбы. Посему обезглавливание надменной Селевкиды с последующим возвращением родных восточных земель – пускай не скорое, но неотвратимое будущее.
Настоящее же таково, что отряд Пожирателей, сопровождаемый возмущённым птенчиком, с захватнической жадной плотоядностью ощупывал горсть крутых холмов. Они носили тревожное название «Медвежьи», и отправившийся на разведку воробьёныш серьезно труховал, хотя и вызвался добровольно, раскинув, что встреча со злобным медведем и то приятнее, чем несколько минут в обществе Живоглота.
Бурых исполинов птица не повстречала, но нечто похожее на отпечатки медвежьих лап пару раз заприметила, однако не исключено, что всё это проделки разыгравшейся фантазии перенервничавшего воробья. Говорят, нервные клетки не восстанавливаются. Ид готов был с этим согласиться, ведь слишком хорошо ощущал по себе. В последнее время птица неприятно ловила себя на особой чувствительности, обычно ему не свойственной – не в такой степени, это точно. Потому и эмоции хлестали потоком, и простая птичья душа требовала хоть какого, да слушателя. Причина же в бесчисленных сомнениях, которые облепили воробья, как серые клубы тумана. И Ид совершенно в нём потерялся. Если вышеупомянутые проблемы Пожирателей сквозили просветами, то Живоглот оставался ему непонятен, как застарелая болотная муть. С мрачным образом этого красноглазого урода связана ни одна кипа вопросов, и, даже намеренно удалившись от него, птица продолжала ломать голову над этим гнилым орехом. И дело даже не в судьбоносных нитях, опутавших и связавших в странном симбиозе волка и воробья. К слову, второму эта странная абсурдная привязка была ненавистна, но только отчасти. Вместе с тем жадная до зрелищ душонка птицы тянулась к весёлому маньяку, с которым никогда не бывает скучно. Жаль, события последних месяцев поубавили в нём яда, и теперь Ракшаса был менее весел. Но хребты ломал охотно и даже с большей злостью – чёрной, вязкой и всепожирающей. Раньше каннибал предпочитал развлекаться со своими жертвами, как дикий кот с обречённым мышонком. Сейчас же он стал бескомпромиссен в своей первобытной жестокости и вырывал сердца разом – одним грубым движением. В этом отношении Ид каннибала ещё мог понять, тогда как его последнее путешествие в горы было лишено, кажется, всякой чёртовой логики.
Игла прежнего страха кольнула впечатлительное птичье сердечко, и Ид заметался, сбивчиво маша крыльями. Ему бы забыть те страшные дни, как ночной кошмар, да разве возможно, когда каждый сантиметр липкого снега – напоминание. И доселе тенями блуждающие в голове птицы воспоминания вдруг сжались в один горький комок, неотвратимо вставший поперек горла. И тогда ему привиделась метель – жуткая стонущая старуха, гложущая беззубыми огрубевшими деснами наросты скал. Ид зажмурился, защищая глаза от мнимого потока острых снежинок, пылью осыпающихся с лохмотьев старушечьей одежды. А хлопья снега все лезли, оседая на перьях, сковывая движения и так обессиленной птицы. С трудом заставив себя разомкнуть веки, воробей во второй раз наблюдал, как неохотно разъезжается плотная стена холодной равнодушной белизны под настойчивым давлением злого чёрного клинка. То хищный демон Востока пробирается сквозь толпу кружащихся в колдовской пляске фей, и они тают, страшно вопя, нанизанные на иглы его тёмной жёсткой шкуры. Но воинов Света слишком много на одного Зверя, пускай и полного губительной скверны. И, сковав неверного белыми кандалами холодной смерти, они заставляют его приклониться.
Ид запомнил мерзкого скрюченного червя, цепенеющего в плену жемчужных звёзд.
Птица так глубоко погрузилась в омут воспоминаний, что удивлённо вскрикнула – матюкнулась, когда из мрака неожиданно выплыл черномордый урод. Ид круто взял вверх, скользящим движением потревожив всклокоченную шерсть на нещадно исполосованном шрамами волчьем загривке. Не меньше изрубленная голова дёрнулась за воробьём, и вытянутые челюсти с жутким звуком захлопнулись. Между резцами оказалось зажато крошечное пёрышко – то ли выпавшее и просто пойманное волком, то ли взаправду выдранное. Птице, успевшей распрощаться с жизнью, потребовалось время, чтобы восстановить ровный полёт. Проводив её каким-то тухлым взглядом, Живоглот мотнул головой, выплёвывая столь скудную свою добычу.
– Дурная птица, – зверь щёлкнул освободившимися от невесомой ноши челюстями, и взгляд его метнулся к парящему бесцветному пёрышку. Кхас терпеливо выждал, когда оно коснётся земли, чтобы презрительно втоптать его в мягкую снежную кашицу. – И какая от тебя польза, сучёныш? Разведчик ты дерьмовый, по-любому.
Ид только недовольно цокнул, и Живоглот продолжил свой угрюмый путь. Сделав крутой вираж, воробей стал кружить подле него, робко поглядывая на исхудавшего зверя. Исполосованный от и до разнокалиберными уродливыми рубцами, Ракшаса и так нагонял жути. А ныне впавший живот вместе с усугубившейся угловатостью только добавляли ему колорита. Выбравшийся, можно сказать, из могилы, Живоглот нёс на своей шкуре загробный холод и смерть. О, эта чумная гончая ещё утащит в преисподнюю ни одну душу.
– Не мельтеши, – отмахнулся от пролетевшей перед самым его носом птицы Живоглот, поморщившись. – Так и будешь испытывать моё терпение? Выкладывай уже, что ты видел?
Ид проглотил ответную грубость, ясно представив то своё одинокое пёрышко в зубах этого урода. С разумной осторожностью подлетев к Ракшасу, птица крепко сжала в коготках клочок спутанной шерсти на его загривке. Сложив крылья, воробей некоторое время повисел в молчании, будто заново привыкая к ощущению близости Живоглота.
– Ничего интересного, не считая медвежьих следов, да и то под вопросом.
Ид покосился на каннибала, ожидая комментария, но того не последовало. И тогда птица повторила:
– Ничего, что можно съесть, расчленить или изнасиловать. Короче, не твоя вечеринка. Север пуст, и земля эта свободна. Но неспроста этот край оставался без хозяев так долго. Он ждёт. И ждёт совсем не вас. Боюсь, эта земля не сдастся вам просто так. Ты бывал в горах, – птица понизила голос, – и тебе ли не знать, какие силы здесь заправляют.
– Так и скажи, что ссышь.
– Да, – нахохлился Ид, – потому что таким, как вы, здесь не рады. Вспомни хоть...
– Мне плевать, – отрезал Живоглот, грубо стряхивая птицу. – Север трижды меня глотал и давился, подавится и на сей раз.
Ид смиренно слетел, а тягучая поступь каннибала сменилась рваной рысью. Ракшаса легко взобрался на один из холмов и, небрежно мазанув взглядом по открывшейся дали, неспешно направился вдоль узкого гребня. Ид же предпочел остаться внизу, держась ближе к двум другим волкам.
«Самоуверенность при нём, однако пока ещё рано говорить, кто и кем подавится».

Отредактировано Rakshasa (2017-08-01 14:24:26)

Понурив белобрысую головку, Ид стал безотчётно разглядывать свои тонкие пальчики бледных лап, когда к нему вдруг подступил смольной птиц Тринити. Услышав его, воробей нервно дёрнул крылом и обернулся – медленно, с нескрываемым тугим напряжением в слабом птичьем тельце. Подобный сейчас закипающему чайнику, Ид из последних сил держался, чтобы не сорваться на более крупную и опасную птицу.
Первые несколько секунд он удостоил ворона одним только скептическим взглядом прищуренных глаз, и вдвойне забавно смотрелся ворох из перьев, нелепо торчащий на его затылке.
– Ты... – Ид сглотнул, заталкивая подальше в глотку подступивший ком эмоций, – это серьёзно?

А чем занимался там, наверху, Живоглот? Интересный вопрос, ведь пейзаж его мало привлекал, хоть и открылся весьма стоящий. В основном каннибал смотрел вперёд, прослеживая, должно быть, изгиб гребня холма. Кажется, он немного на том упоролся, погрузившись в своё мёртвое пустое сознание.
Ракшаса бессознательно, на голом рефлексе, повёл ухом, когда раздался, приближаясь, странный звук – писк снежинок под его обожжёнными лапами. Не выходя из своего недотранса, Живоглот тяжело повернул голову в сторону быстро нагоняющего его пожирателя, но глаза его, помутневшие от злобы, смотрели в пустоту. Казалось, каннибал пока не узнавал Тринити – своего не менее безумного кровожадного приятеля.
Грешник подал голос, и жуткий скрип, от которого у иного зверя похолодеет меж лопаток, оборвал неспокойную тишину. И этот острый звук неприятно резанул по рваным ушам Чернолицего, вытаскивая того из состояния больного забвения. Ранее прикрытые чёрными полосками век, его глаза распахнулись, полыхнув в темноте красноватыми опалами. Губы же надломились в полуулыбке – жёсткой и в противовес рвущимся из глотки другого Жреца смешкам холодно-молчаливой.
– Вижу презрение.
Ракшаса задрал чёрную голову и уставился на затянутое туманом вздувшихся облаков небо. Просто небо. И просто низкое. Но в изломанном сознании Живоглота ломалась и действительность. Причём так, что до омерзения коверкалась. Что же, в самом деле, видел Ракшаса? Видел, как надменный Север дует бесформенные щёки облаков, скапливая густую слюну. Последняя и тянула их вниз, округляя и надувая пузырём. Живоглот смотрел вверх всё с той же полуулыбкой и, завороженный этим зрелищем, вполне серьёзно ожидал презрительного плевка себе под лапы.
Метнувшись мыслью вниз, волк и правда почувствовал странную сырость промеж пальцев лап – внезапно. И, слегка наклонив набок уродливую голову, Чернолицый с наигранной осторожностью покосился на землю. То просто слипшиеся комочки снежинок, однако подтаявшие, они хлюпали с неожиданным злобным негодованием. С намерением, должно быть, утянуть варваров вниз, они решительно липли к ногам. Ракшаса ясно видел, как талый снег судьбоносно смыкался над его чёрными грубыми пальцами – казалось, недалёк тот момент, когда лапы волка окончательно увязнут в этой трясине из сероватого снега и грязи.
– И вижу ненависть, – заключил Живоглот.
Вдруг он разинул пасть, будто собирался зевнуть – широко, и, втянув жирную порцию воздуха, захлопнул страшные челюсти. Призрачный кусок северной плоти Ракшаса незамедлительно проглотил, после чего вдруг подался в сторону, подрезая Тринити. Встав поперёк гребня холма, Живоглот обратил свою чёрную морду на Грешника, и прежде лёгкая его улыбка разошлась стежок за стежком, до ушей.
– А чувствую стра-а-ах, – выдал на выдохе, растягивая.
Ракшаса не сводил своего неадекватного взгляда с Тринити, в единственном глазу которого видел ответный пожар сумасшествия. Но неожиданно его обожжённый товарищ перестал смеяться, и тогда каннибал, всё ещё улыбающийся, подступил к нему. Приблизив свою голову к левому уху Грешника, Ракшаса произнёс, понизив голос:
– А кто их спросит?
В этот момент глаза Живоглота зло засмеялись – впервые за сегодня, чем вынесли гордому Северу безрадостный и не подлежащий оспариванию приговор.

Реакция воробья на слова ворона была вполне понятна и ожидаема. Что Иидэ, что Данте не свезло связаться с парой на голову отбитых отморозков, которые в сущности олицетворяют хаос, являясь смертью во плоти. Только вот чернопёрый пока не рисковал махать крыльями перед пастью своего обожжённого подопечного, а выкинь он нечто подобное, то как минимум остался бы уже без перьев. Обладатель багровых глаз от части понимал, в каком бешенстве сейчас находится альбинос, а потому не стал добивать того своим ответом. Вобрав в свои небольшие птичьи лёгкие холодного воздуха, и, стряхнув с чёрного оперения опавшие снежинки, взмахнул крыльями, при этом негромко каркнув, словно извиняясь за свою навязчивость. Данте ненадолго опустил голову, потупив взгляд на заснеженный кусочек земли, который ворон мог охватить взглядом. Показалось, что на какой-то миг он перестал ощущать холод, словно по телу растеклось неизвестное доселе тепло, сжимающее в своих объятиях вороново тело.
Вероятно, чернопёрый остался бы в таком положении, если бы рядом не захрустел вновь снег - третий Пожиратель направился к Жрецам. Птиц поднял взгляд на них, на тройку разномастных убийц и изуверов, отрёкшихся от всего святого и светлого в этом мире. Они объединились, чтобы кровью своих врагов писать историю, чтобы лишь упоминание их имён уже вызывало холодную дрожь по телу, а в кошмарах являлись их окровавленные морды, разрезанные садистскими улыбками. Сам же Данте, пусть не питал особой страсти к убийствам, но ему нравилось смотреть, как это делает Тринити, да и вообще любил наблюдать за резнёй, но умело скрывал своё пристрастие. В глубине собственной птичьей душонки, ворон с нетерпением ожидал, когда Ракшаса, Тринити и Энакин начнут свою губительную жатву, окрашивая белые просторы севера багровыми красками заката, недаром ведь воронов кличут вестниками смерти...

В единственном глазу полыхало дикое янтарное пламя, устремлённое на Кхаса. Нити наблюдал, как менялось выражение морды каннибала, как неестественно и пугающе он двигался. Кто-то другой уже давно дал бы дёру отсюда подальше от этого сумасшедшего, который может вырвать сердце из грудины, не моргнув и глазом, но только не Грешник, нет. От Чернолицего изжёванный огнём ощущал всем своим естеством нечто родное, что так давно взывало  к изъеденной червями душе одноглазого убийцы, а потому он был готов слушать его вечно, слово за словом. То, как ответил Ракшаса на вопросы Помешанного, лишь больше раззадоривало, ведь это так прекрасно, когда тебя ненавидят и боятся. Затем пепельная шкура собрата оказалась совсем рядом, и шёпот раздался над единственным ухом.
- Мертвецам не давали права выбирать, - на манер алоглазого, издевательски прошептал Жрец, проведя языком по крепким клыкам. Челюсть свело, а сам хищник ощущал неутолимую жажду. "Вскоре ты и все остальные получите желаемую смерть... Ваши клыки вонзятся в плоть, глотку обожжёт горячая кровь, а в усладу будут стенания и предсмертные хрипы..." Голос Безымянного Бога пьянил разум, пророческие речи звучали так желанно.
Из-за спины Грешника заговорил наконец и Энакин, не менее колоритный Варвар, сродни обожжённому и Живоглоту. Тот, чья шкура была практически единственным огромным ожогом, внимательно наблюдал за говорившим, повернув к тому единственное ухо. Он был одним из немногих, которым не приходилось приказывать, отнюдь, ведь желания пожрать Остров в нём было не меньше, чем в этих двоих Жрецах, как и безумия, которое источали его волчьи глаза. Реплики серого Беса не могли не вызвать улыбки, безжалостной и жестокой, которая никогда не сулит ничего хорошего. Такому уроду, как Помешанный, для истинного наслаждения нужны лишь боль и запах страха своих врагов перед неминуемой гибелью. Мышцы напряглись в неком предвкушении, рельефно надувая розовато-серую обугленную кожу, а хвост пару раз ударил по впалым бокам волка.
- Тринити будет ра-а-ад кровью и си-и-илой водрузить знамя Пожира-а-ателей на этом куске су-у-уши вместе с ва-а-ами, господа губи-и-ители, - Грешник неприятно растягивал слоги, голос его скрипел, где-то надрывался, как у поехавшего маньяка, который вот-вот полоснёт холодным лезвием по горлу своей жертвы.

Если кто-то встанет у нас на пути,
Выйдет на встречную с нами полосу,
Вряд ли его можно будет найти,
По исчезнувшему навсегда голосу.
(с) Дельфин

Ответный шёпот Тринити проник в слуховое отверстие Ракшасы, ледяными костлявыми пальцами, как показалось, грубо оттянув рваный треугольник его тёмного уха. Черномордый Жрец коротко выдохнул, ослабляя улыбку и слегка сощурив красноватые глаза, как довольный кот. Ему определённо доставляла атмосферка их больного грязного симбиоза, от ощущения которого Живоглот успел поотвыкнуть, когда в своём сумасшедшем порыве отправился мерить склоны гор, где отчаянно пытался словить за заиндевелый хвост тамошних стылых призраков. Тем временем их нагнал третий, и его слова Живоглот ловил с жадностью отнюдь не меньшей, нежели речи Тринити, но остался неподвижен, всё так же продолжая косить взгляд на истрепленный кусок обожжённой плоти.
– Правда, если она захлестнет нас с головою...
– Уже захлестнула, – перехватил Кхас, примечая усилившийся снегопад. – Надеюсь, твой желудок пуст, Энакин? Здешнее жёсткое мясцо слишком паршивое – в сытую глотку не полезет.
Когда пожиратели вновь заговорили, Ракшаса смолчал, но пришёл в движение – тяжёлая голова его отстранилась от обожжённого варвара и немного наклонилась вниз. Кхас словно чувствовал, что насмешливое обращение Потрошителя не останется без ответа. А потому клокочущий резкий голос, прорвавшийся сквозь плотную завесу из снега – мокрого и липкого, для Живоглота был не такой уж и неожиданностью. К выходкам разнородных северных отродий он попривык – устал от них страх как, но выработал своеобразный иммунитет, который и оградил его, должно быть, от проявления лютого негодования с примесью колючего удивления, столько раз испытываемого им здесь, на севере. Сейчас же Чернолицый был холодно-спокоен и сосредоточенно слушал, продолжая клонить свою голову вниз – так, что уже почти касался подбородком путаной неухоженной шерсти на собственной шее. Тень его прежней безумной ухмылки неизменно оставалась уродовать его черты, даже когда особенно долгий выдох пустил еле заметный завиток белёсого пара, растаявшего и уступившего место набирающему силу золотистому свечению – то приходил в действие активированный талисман охоты, подстёгиваемый удивительно ровным потоком мыслей Чернолицего, пребывающего в ожидании долгожданной отдушины для своей чёрной злобы.
Они говорили между собой, не ведающие истины, а потому сомневающиеся. Живоглот же смотрел перед собой, всецело отдавшийся безошибочному рефлексу ночного охотника и убийцы – ассасина, который не может промахнуться.
Враг вылетел из белёсой мглы, как выпущенная смертоносная стрела, и, опрокинув Тринити, оказался перед самым носом Ракшасы – опрометчиво. То ли поднявшаяся мокрая стена метели подвела хранительницу, то ли собственная нетерпеливая поспешность – какой бы ни была истинная того причина, но крупная рысь остановилась в опасной для неё близости от Ракшасы, пасть которого сразу распахнулась, показывая его кривые и жадные до крови зубищи. Ясно ощущая силу достигшего пика свечения талисмана на шее, киннибал совершил рывок к кошке, намереваясь сомкнуть сильные челюсти на её голове с подставившейся под его удар стороны, погрузив один из кривых крепких клыков в глазницу – до упора.
Его голова в момент опустела – безумец, он бросился в долгожданную пляску со смертью, всецело отдавшись этому роковому движению тел.

В противовес Ракшасу воробей, оставшийся вместе с Данте у подножия холма, забеспокоился, разрываемый десятками неутешительных предположений – только они и остались альбиносу, когда с неба хлынул тяжёлый мокрый снег, скрывший от птичьих глаз троицу пожирателей. Обменявшись с вороном быстрым взглядом, Ид предпринял попытку подняться в воздух, однако получится ли?

Север был не рад им. Их грязные чёрные лапы оскверняли девственно-белые просторы, где когда-то жили "святые". Теперь же Варвары поглотят их, внутренняя тьма изливалась яростью, и безнадёжен тот, кто попадётся им на пути, не склонив голову в знак признания их силы.
"Забавно, что белая шкура априори делает тебя чистым и безгрешным..." Издёвка в словах Бога. Его смех, что бьёт по вискам, вынуждая вторить ему, чтобы собственный смех Тринити разлился едким ядом по этой земле, проникая во всё живое. Но он молчал, пока его состайники обменивались ещё несколькими фразами. "Пожиратели нагнут раком Север, если он сам этого не сделает..." Подытожил про себя Помешанный. В пасти пересохло, розовый язык жадно скользил по крепким зубам в предвкушении.
Мимолётно пылающий взгляд янтарного ока коснулся Ксаха и Энакина. Все трое уже не раз обводили старуху-смерть вокруг когтя, однако возвращаться с поражением для них было хуже смерти. Либо они выйдут победителями, либо их останки разнесутся по острову чёрной пылью. Они станут проклятием севера. Осознание того, что их вынудили отдать собственные земли, назойливым червяком вгрызалось в разум, теребя старые раны и толкая на месть.
Поднялась пурга. Нити стал различать чьи-то чужие голоса, их было несколько. Голова опустилась ещё ниже, подбородок теребил зеленоватый предмет на шее. Холодный ветер жадно облизывал лысые участки тела, взъерошивая серую шкуру, словно предупреждая. Внутри начинало клокотать, рык драл горло. "А вот и первые самоуби-и-ийцы." Сладостно протянул в мыслях Жрец. Пламя в янтарном глазу разгоралось с новой силой, а сердце вот-вот норовилось вырваться за пределы костяной клетки собственных рёбер. "Давайте! Ну же, Северные выродки! Морды-то в снег попрятали..." Внешне Грешник лишь усмехался, на уродливой морде выросли борозды. Самец был готов к кровавой расправе, он хотел испить вражеской крови и ощутить боль. Да, она была прекрасна. Хищник будет смеяться им в морды, перемалывая кости и разрывая ткани. Снежная пелена мешала обзору, но здравый смысл, пусть и его никчёмные остатки, не позволяли ринуться в неизвестность. Вместе, втроём, на чужой территории они были куда опасней. Больной разум каждого из троих сейчас походил на единый механизм, они дополняли друг друга, и одновременно становились серьёзным противном, который не чурался на выпады исподтишка. "Жалкие трусы..." Презренно плюнуло Божество, как что-то увесистое толкнуло Жреца в бок, тем самым сваливая с лап. Одноглазый повернул голову в сторону Рашкасы, где на месте рухнувшего Нити стояла рысь. "Глупая тварь..." Только и подумал Грешник. Пока одноухий поднимался, хищник успел сорвать Ярость Каракурта с шеи, метясь в область глотки или передней лапы, пока пепельношкурый намеревался схватить нападавшую за голову. Думать о том, почему никто из троих не то что, не учуял, банально не услышал, как большая кошка беззвучно добралась до тройки головорезов, желания не было определённо. Перед взором был противник, его надо было устранить, кровью пропитать мокрый снег, разметав останки по горным вершинам на всеобщее обозрение. Ненависть, неистовая злоба бушевали внутри, жадно ища выход и, наконец, найдя тех, на ком из можно сорвать со всеё жестокостью, на которую была способна троица Чужих.

Тем временем ворон оставался рядом с воробьём. Данте опасливо поглядывал на небо, не решаясь подняться. Опыт прошлого подсказывал, что это может быть не самой лучшей затеей, к тому буран определённо мешал бы. Чернопёрый банально не смог бы помочь, а лишь в очередной раз стал бы обузой, которую придётся защищать. В любом случае, каждая из птиц была готова рвануть вверх, если кто-то попытается напасть с земли.

Студеный вихрь выпустил вторую рысь, и Энакин инстинктивно дернулся в ее сторону, успев пожалеть о том, что талисман направил на стоящую позади. Складки на морде сделались еще более глубокими, как глаза – более яростными, стоило волку увидеть, что Шенная впилась в загривок Ракшасы. Он готов был атаковать. Атаковать непременно. Но медлил, подмечая, что защитницы местной земли еще не решаются действовать в полную силу. Тем хуже для них. Будучи взращенным наставлениями Ситха и суровыми законами Темной луны, а после – реалиями жизни волка-одиночки, Вейдер накрепко усвоил правило. Для него оно стало чем-то вроде заповеди, отлитой в граните памяти, и гласило ясно:
Ты погибнешь, когда пожалеешь врага.
Хранительницы северного очага надеялись договориться с теми, с кем в принципе договориться невозможно, и то ли глупость это была, то ли благородство. Наверное, все же благородство. Но любое благородство Энакин воспринимал, как глупость.
Оскал разгладился, когда волк ощутил приближение третьей сестры. Теперь он смотрел только на нее, а она – только на него. Можно сказать, он прямо раздевал ее глазами, в своем, еще более кровожадном смысле – мысленно стягивал шкуру и мышцы, уже вырывал органы.
Проблеск безумия был мимолетен – Вейдер был намерен воспользоваться глупостью-благородством, выполняя функцию самого рассудительного из пожирателей, коим никогда не являлся. Опустив хвост, шерсть, притупив прочие жесты агрессии, он с интересом наблюдал за Иш. На деле же в его хищном существе уже билось демоническое пламя, заливая радужку кровавым янтарем.
Тем временем, Ирден, отбившийся от отряда, спешил на помощь пожирателям. Принюхиваясь и присматриваясь к волчьим следам, соратников он должен был нагнать довольно быстро.
- Добром это не кончится.
- Не кончится, - согласился волк.
Он пытался проследить за сознанием Иш, но у той и в мыслях не было атаковать. Она сделала несколько шагов ему навстречу, и Энакин с трепетом провел языком по губам.
«Рвать, рвать, убивать!»
Нет, он не бросится на нее. Не сейчас. Но шепот смерти, вдруг потяжелевший на шее, молил о том, чтобы его пустили в ход.
Мысль о том, что его товарищи сейчас грызут наименее предусмотрительную кошку, доставляла пожирателю удовольствие. Нет, Ракшаса не отпустит. Ему отлично давалась роль капкана.
- Мы все поняли, - учтиво заметил Энакин, в это время Ирден уже бежал по склону холма. - Братцы, мы не в тот район забрели. Уже уходим! Живоглот, эти кошки невкусные, отпусти сестренку, только…
Ирден вылетел из пурги, набросившись на Иш сзади.
- Проткни ей напоследок глаз!
Кот метил обнять ее под пах, зубами вцепившись в хребет. Уши с встопорщенными кисточками были прижаты к голове, а хвост, будь он длиннее – разгневанно хлестал бы по бокам. Ирден планировал задержать Иш, отвлечь ее на себя.
Энакин не рассчитывал на появление спутника, но был благодарен своему любимому пятнистому воротнику. Не теряя времени даром, действие шепота смерти он обратил на Шеннаю. Вейдер был намерен на некоторое время вывести рысь из строя, позволив жрецам завершить начатое.
Пути назад больше не было.

Отредактировано Энакин (2017-09-21 18:55:02)