...Железо челюсти сомкнуло,
Давленьем сплющены мечты,
Усмешка зубом веру ткнула.
Страшит дыханье пустоты…
©
[indent] Капкан. Именно это слово приходило на ум при размышлении о ситуации, в которую умудрились попасть две волчицы. Переносица чужачки находилась в железном замке челюстей серошкурой. Шанти же ощущала себя загнанной в ловушку из-за невесёлых дум, роившихся в голове как черви. И кому из двух сук было легче... ещё вопрос. Ведь по сути приговор нарушительнице границы был подписан. И обжалованию не подлежал. А вот будущее валькирии, покинувшей свою стаю, - туманно. Определённостью с недавних пор в этом вопросе и не пахло. Зря Корица успокоилась после разговора с Крестом. Энакин вытащил все скрытые противоречия наружу... и за это, наверное, следовало сказать ему "спасибо". Но случится это не сегодня. И не сейчас. Если вообще когда-нибудь подобное произойдёт...
[indent] Внезапно обмякшее тело хворой насторожило Хвоинку и она на мгновение замерла, но переносицу из пасти не выпустила. Далее последовал оглушительный, душераздирающий рёв. Неудивительно - от той боли, которую сейчас приходилось испытывать поверженной ещё и не так взвоешь. Впрочем, душа может плакать сильнее. Сирота об этом знала не понаслышке... И поэтому решение, которое было принято, являлось в своём роде милосердием. Продолжая прижимать суку к земле, Шанти сильнее вгрызлась в переносицу, пытаясь сломать кости. Расчёт был на то, что болевой шок вырубит сознание несчастной и та уйдёт в мир иной не так жёстко, как это могло бы произойти при другом раскладе...

Внутри разлилось извращенное наслаждение. А потом гнев.
Он выпустил безжизненное тело. Мог его терзать, уродовать и грызть, мог — но не хотел. Покойница была хворой и безобразной, мерзкой, плешивой от струпьев и язв, с больной дурнопахнущей кровью: дурман отступил. Рассеялся. Освобожденный из кровавого плена, Энакин впервые испытал отвращение, но не низкую, приземленную мерзость с тошнотным комом в горле, как у изнеженной девицы. Он чувствовал презрение и злобу, неприязнь к дефекту, к слабости, к неэстетичной парше и ошметкам кожи. Он как личинка, копошащаяся в трупах. Может ли опарыш испытывать брезгливость?
Сплюнул прямо на труп. Наверное, в какой-то мере он боялся заразиться, но все равно не бичевался этой мыслью. Свою недальновидность Энакин не оценил, подумал, что было бы неплохо потом пожевать травки — и больше ничего.
Ему было смешно, что знахарка наелась струпьев с морды. А еще он ненавидел, презирал больную мать, эту дикую гарпию, которая отняла у них время, и терпеть не мог Шанти. Мысли вновь сосредоточились на ней, и кипучая злоба расходилась внутри, вздрагивала, шевелилась волнами. Бурлила белой пеной.
Ненавидеть пожирателей за зверства! Пожирателей! За зверства! Ненавидь, ненавидь на здоровье, только делай это подальше от них. Для своего же блага. Шанти была глистом. Мерзкая и скользкая личинка в организме стаи, она отравляет его, разъедает, паразитирует на чужих трудах, живет за счет тех, кого презирает. Шанти — дождевой червяк. Она спрячется в норку, под землю, если что-то пойдет не так, Шанти – слабое звено, как старик или калека, как раковая опухоль. Как пятая лапа в спине. Шанти не на своем месте.
Оскалился, увидев, что она подходит. Напрягся, показал клыки, потом чему-то ухмыльнулся и подпустил к себе. Пусть лечит. Зачем отказываться оттого, что причитается по праву?
«Тебе бы быть птичкой. Маленькой такой, невзрачной, каким-нибудь корольком, трясогузкой, гаичкой… или бабочкой, хе-хе. Бабочкой-однодневкой. Разумеется, однодневкой, ты и волком-то долго не проживешь, вот не будет Хашима, протекции, и сразу тебя сцапает какая-нибудь жаба. А птичкой бы сидела себе в гнездышке, с яичками, с птенцами, а муж твой трясогузка таскал бы тебе прутики, жучков там каких-нибудь, червячков, бабочек… идиллия! Рай. И никаких тебе войн, пожирателей, крови, ну кошка сожрать может, ну птенец из гнезда выпадет, ну и что с того? Мелочи. По сравнению с нашими дикостями да душегубством».
Скажи изуверу, мол: «Ты плохой, живодер и губитель!», и он, думаешь, мигом исправится? Схватится там за голову, закричит, зарыдает: «Да, я плохой, отвратительный человек, живодер и губитель, ой-ей, как я раньше не понимал, как меня, выродка, земля только носит!». Или он усмехнется и свернет тебе шею? Изувер знает, что он уродлив, знает, какой он садист и ублюдок — и ему это нравится. Он выбрал свой путь, и зверства привычны, естественны для него. Изувер не романтический герой, изувер не может исправиться. Изувер только глубже уходит на дно.
И лучше уж быть душегубом, убийцей, что не скрывает жестокость, чем тихой и гнусной, бессовестной крысой. Которая не понимает, какая она тварь.
Чего же стоят твои клятвы, обещания самой себе? Чего стоишь ты, Шанти? Ты не Каллисто. Ты хуже Каллисто, потому как не ведаешь, что творишь, как выглядишь на самом деле. Каллисто ушла не по собственной воле: Каллисто отвергли. Как отвергнут тебя, скинут с обрыва, если ты не захочешь меняться, и подстраиваться под них. Ты слабое неполноценное звено. Хашим, как и ты, дырка в варварской сути. И он не благородный рыцарь, единственный «правильный» герой среди сброда — этот «сброд» и есть воплощение пожирателей, их настоящая личина, идеал и натура. Вы овцы, и непонятно как вы прибились к волкам. Надменный джентельмен и чопорная леди.
Дождался, когда Шанти обработает рану, и оттолкнул грубо, без благодарностей и церемоний. Она сделала то, что от нее полагалось, а в остальное время он ее терпеть не намерен. Направился к норе тяжелыми шагами, и обернулся у самого прохода. Двумя огненными лампадами он смотрел на волчицу и процедил медленно, отчетливо и грозно:
— Закон есть закон. Я знаю, что у тебя на уме. Ослушаешься — пожалеешь.
Каждое слово — удар молотом по железу. Он не оставит отпрысков в живых, даже если они будут здоровы. Потому что они здоровы сейчас, на данный момент, и неизвестно, что там будет дальше. Энакин протиснулся внутрь, в логово, пахнущее болезнью. Нора была темной, тесной и низкой, он не мог распрямиться, он едва помещался. О том, чтобы следом протиснулась Шанти, и говорить было нечего.
Дышал спертым воздухом. Раздувал ноздри, впитывал кислые запахи отшелушенной кожи, гнили и гноя, кровяной корки… чья это кровь?
Глазами искал в полумраке щенков.
И нашел.
Крохотные детеныши притихли, испуганно жались друг к дружке, не зная, не понимая, что происходит, но ощущая беду. Близкую катастрофу, трагедию.
Глаза пылали огненными ядрами.
Взглядом задержался на щенках, рассматривая хрупкие, трепещущие силуэты, с зенками круглыми, как блюдца… не двигался, не поворачивал шеи, почти не дышал. И резко, решительно подался вперед, хватая первого волчонка за загривок, вытаскивая на свет божий дрожащую фигурку, которая беспомощно барахталась, пищала и скалила зубки, а он перекусил ей шейку просто, не задумываясь, швырнув под ноги маленькое тельце.
Без единого признака хвори.
«Они не больны. Больна только мать».
Он не мог рисковать. Никто из них не мог рисковать, а значит, там оставалось еще трое пока что здоровых щенков, которых надлежало уничтожить.
Он нависал над кукольным трупиком. Молчаливый. Холодный.
Как лезвие топора.

Отредактировано Энакин (2018-06-25 14:19:42)

Смотрел на крохотное тельце, не улыбался и не выражал эмоций. Оружие. Безжалостным  лезвием он склонялся над ними, холодным металлом обрывал жизни. Меч не понимает, кому он рассекает шеи, стреле безразлично, кому вонзиться в грудь, но он… в сотни и тысячи раз опаснее любого танка, самолета или ядерной бомбы. Речь не о физическом ущербе, но о моральной катастрофе, которая внутри. Что, если бы ракеты, одержимые войной, разрушали города в свое же удовольствие? Что, если бы винтовки стреляли в лица тех, кто взял их в руки? Что, если бы танки давили толпу, опьяненные жаждой крови, грабили города вместе с войском, громили дома, убивали людей, как делает обычная, непримечательная солдатня? Не просто солдатня — победители.
Оружие может быть разрушительным, и ваше счастье, что оно не имеет собственной воли. Солдат — другое дело. Солдат — убийца. Такое же оружие, иногда очень и очень опасное, безжалостное, смертоносное, циничное. Он не сотрет ваш дом с лица земли, но может убить вас, обобрать до нитки, взять в плен и как следует поглумиться. Он тоже был солдатом. А также убийцей, насильником, мародером, садистом и совести у него было, как у топора.
Он убивал здорового щенка и ничего не чувствовал. Но когда подлетела бабочка, когда хрупкий мотылек приблизился к огню, пламя распростерло лапы и приняло его в горячие объятия. Энакин казался мрачным, отрешенным, с ледяной решимостью разглядывая переломанную шейку, и он бы потянулся за другими братьями да сестрами, и всех их положил бы рядом, во славу семейного единства… если бы ему не мешали. Обжигающе-холодная решимость выплеснулась на Шанти, сжатая пружина распрямилась, тетива зазвенела, стрела сорвалась.
Волчица наклонилась к земляному ходу, и то была непростительная ошибка. Увидев, что она пытается протиснуться к норе — робко, словно бы нерешительно — Энакин вцепился ей в загривок, крепко и cдавив едва не до крови. Или не едва. С безудержной злобой набросился сверху, налег, перекинув переднюю лапу, как сама Шанти недавно провернула это в бою, задавил весом, опрокинул ее брюхом на землю и… остановился. Все произошло быстро.
Хрипло, тяжело дышит. Рычит. Сам лежит сверху, грудью давит к земле, не позволяя вырваться, не говорит, но источает жгучую, чудовищную злобу. Шанти не видит его морды, а если бы видела, то непременно гримасу, напряженный оскал, крепко сжатые челюсти. Эти моляры едва не высекают искры. Раздражение тяжело сдерживать, оно пенится и бурлит, выжигает изнутри глотку, и этот гнев сочится тоненькими струйками, разбегается трещинками, как земля от небывалых сейсмических толчков, бури, рвущейся наружу. Треск.
Он приближает голову и дышит Шанти в ухо.
— Не-ет, красавица, я тебе не позволю.
Насмешливый голос с почти отеческой, снисходительной интонацией, холодный, как шкура змеи с напрягшимся под ней телом. Граната вот-вот разлетится. Рванет.
— Если ты к ним притронешься, то только клыками, и по самые десны. Они здоровы. Пока что здоровы. А потом ты, умница наша, умелица, отнесешь эту гадость к нам в логово, и этот нарыв будет зреть, зреть, пока не разорвется… будешь за ними присматривать? Будешь же, да? Первая заразишься. Первая же умрешь. Будешь гнить, разлагаться заживо, как эта старуха, будешь смердеть, как выволоченные из брюха кишки. Этого хочешь? Ну, этого хочешь? Скажи?
Глухие скрипучие смешки, похожие на кашель.
— Ну-ка, где там у нас мамка? С радостью бы вывернул тебе башку, чтобы вы друг на друга поглядели… знаешь, почему она так на нас смотрит? Ну, знаешь? Хе-хе. Кстати, а кто перегрыз переносицу? Я, что ли? Кто заставил ее умирать, бешено захлебываясь кровью, мучиться, тонуть в ужасе и в последние минуты жизни вспоминать о детях, о своих обреченных отпрысках? Это сделал не я, Шанти. Это сделали мы.
Ему нравилось говорить «мы». «Мы съели», «мы убили», «мы растерзали», «мы замучили до смерти»… не то, чтобы он жаждал с Шанти единения, до этого было еще далеко, но знание, в чем поучаствовал этот белесый мотылек, приятно грело душу.
«Она действовала, как пожиратель. Она убивала. Но кажется, что дальше ее командный дух немножечко замкнуло… значит, дави. Дергай за ниточку. И мы увидим, как сильно ее желание быть рядом с Хашимом».
Ну, Шанти? Ты же травница? Где теперь твое профессиональное чутье, медицинское хладнокровие?
— Скажешь, она была больна? Волчата, которых мы с тобой оставили без матери, такие же больные. Это вполне возможно. Так почему же ты не хочешь им размозжить черепушки? По глазам видно, что не хочешь. Но ты ведь у нас младшая сестра Арашу, племянница Антея, посланница добра, тепла и света, и так далее, и все такое прочее... разве нет? Ай-яй, Шанти! Обезглавила семью, а начатое довести не можешь, желаешь теперь, значит, чтобы мы с этими щенками все вместе передохли.
Хрипловатое глубокое дыхание. Сиплый шелестящий голос вдруг лишился насмешливых оттенков, он звучал над самым ухом Шанти, жестокий, безразличный, как приговор судьи:
— Знаешь, я придумал тебе развлечение. Хочешь быть среди нас? Убей третьего детеныша. Это твое задание. Убей его, Шанти, потому что ты такое же чудовище, как и я, только с двумя головами. Раз уж ты решила играть в миссионерку, надо было идти до конца.
Сохранял молчание несколько секунд, исторгая смрадное дыхание из легких, он бы пыхал серой, как довольный дракон, настолько все внутри ликовало и искрилось. Губы кривились, оскал стал усмешкой, вероломной и гнусной. Он не загадывал наверняка, но ждал отказа. И даже если Шанти пойдет ему навстречу — вот это будет фокус! Вот это представление! О, как бы он хотел его увидеть!
Уже безмолвный, с ухмыляющейся и безумной от идиотского веселья рожей, он медленно поднялся, не спуская с Шанти взгляда. В этот момент в проходе показалась новая дрожащая головка. Может быть, щенок решил сбежать или полюбопытствовать, что стало с его мамочкой и братцем, или подумал, что непрошенные гости от них уже ушли… это не имеет значения теперь, ведь детская наивность лишила его жизни.
Вейдер не позволил ему спрятаться обратно, схватив и вытащив из норки, как зайчишку, перебив позвонки и выплюнув очередного здорового волчонка. Таращил красные глазищи, без всякого смущения разглядывая Шанти. Ухмыляясь. Он ждал ее действий. Ее решения. Он не оттащит за загривок в этот раз, ведь Шанти должна сделать выбор.
Если играешь в сестру милосердия, то играй до конца.

Смотрел пристально, не мигая, не двигаясь. Рубинами отливали глаза, довольные и лишенные разума в то же время, какие-то неживые, жестокие, как у акулы. С акульим же хищным оскалом. Шанти безвольно распласталась, бока ее вздымались, а он ощущал, как в ушах пульсирует кровь, как бьет она тяжелыми толчками и горит. Настолько в нем кипело возбуждение и торжество.
На ее вызов он ответил широкой ухмылкой и кошачьим прищуром. Он смотрел, как она исчезает в проходе и чувствовал себя неимоверно довольным. Блистало странное веселье и пыхало фейерверком, разноцветными искрами. Он смотрел, как она появилась с мертвым щенком.
Что это было? Припадок, надрыв? Первая трещина?
— Наконец-то. Теперь поняла?
Усмешка исчезла. Энакин выдохнул почти с наслаждением, но резко похолодел, глядя сурово и пристально:
— Не знаю, куда выведет тебя эта дорожка, бабочка, и не очередная ли это твоя игра. Ты поступила правильно единственный раз. Надеюсь, у тебя это войдет в привычку.
Низкий, глубокий, ледяной голос, угроза все равно блеснула в нем, как рыбий хвост в воде. Верхняя губа дрогнула. Он отвернулся.
«Нельзя доверять двухголовому змею. Какая из голов сожрет другую, чтобы сцепить зубы на собственном хвосте? Змея явит кольцо, порочный круг, замкнутую цепь… дорогу зла или смирения, дорогу без конца. Единственный путь».
Единственный путь, который позволит ей выжить, не потому ли она его выбрала? Энакин сомневался. Не доверял. Он чувствовал на ней маску или думал, что чувствует. А может быть, она прислушалась к голосу рассудка? Что, если Шанти убедила себя, будто делает меньшее зло? И никакого больше хладнокровия, все это карнавал и напускная черствость…
Он не считал ее равной даже теперь, после столь специфичного посвящения. У Шанти не было карт-бланша. Он будет дальше проверять на прочность, и закалять до тех пор, пока металл не треснет или не станет крепче.
Вновь опустил голову в вонючую нору. Уже не чувствовал ни ярости, ни злобы, ни напряжения в мышцах: стал топором. Бесчувственным лезвием. Челюсти распахнулись, сжимая детский черепок в чудовищный капкан, хруст и брызги, волчонок не успел даже взвизгнуть: его головка лопнула, как шарик.
Горящие яхонты сверкнули и погасли в темноте.
Энакин выпрямился, раздувая ноздри, откашлялся, переступил с лапы на лапу, глазами водил по сторонам, разглядывая цветущие ветки. Сплюнул на землю и медленно сказал:
— Мы все еще в патруле.
И направился прочь, оставив мертвого волчонка разлагаться в логове. Переступил его сестер и братьев, замедлив шаг, обошел мать, в последний раз глянув на нее с презрением и злобой, кривым оскалом на губах. Благоухал шиповник сладкими цветами.
«Это хороший день. Чудесная погода. Солнышко светит, птички поют… как это все приторно и мерзко».
Живописная опушка — пародия на саму себя, гротеск смешной и страшный. Здесь бы устраивать пикники, а они учинили кровавую баню. Мертвые звери на празднике жизни, целое семейство пришло на фестиваль и красуется изувеченными телами посреди цветов и молоденькой травки. Скоро эта травка прорастет и в них: природе как всегда было плевать.
Остановился.
— Кстати.
«…змея… чудовище… какая из голов возьмет верх? Что думаешь, Шанти?».
— А что скажет Хашим?
Он ухмылялся, словно голый череп. Сказал это негромко, но смакуя слова, как продолжение мыслей, внутреннего диалога.
«Его маленькая, невинная девочка, хрупкая куколка, почти волчонок, который прячется под боком, ищет у своего большого папочки защиты… его хрупкая девочка начала убивать! Беспечный солнечный свет, под которым он грелся, теперь выжигает траву, и под огнем гибнут деревья и звери! Шанти кого-то загрызла… та самая Шанти, которую чуть было не затрахали до смерти на границе. Вот это номер, а? Вот это неожиданность!
Интересно, на что вообще рассчитывал наш славный ловелас? Я не могу доверять Шанти. Никто из нас не может доверять девчонке с такой кашей в голове, и, я надеюсь, Хашим понимал: либо она изменится, либо пойдет на убой. Рано или поздно. Насчет первого у меня есть сомнения, насчет второго — их нет. Но если ты, Хашим, влюблен именно в такую сучку, юную, неиспорченную ромашку, то я бы хотел тебя огорчить: ты потеряешь ее при любом из вариантов».
— Любопытно.
Мед вместе с гноем, сладость с болезнью, жизнь рядом со смертью.
Он покидал обагренную кровью поляну, больше не оглядываясь на Шанти.

Отредактировано Энакин (2018-07-12 13:13:30)