Игровой сезон «Моровое поветрие»
2 октября, 188 год
Ночь без ночи - и сон без сна. Глаз не смежить - да и как спать, если враг кругом и земля окрест - не моя и, покамест, еще не наша: светилом поутру согревается, а под волею Светила не ходит, противится, гибелью угрожает. Что ни шаг - западня, только и знай, что ходи и озирайся, как бы на стрелу дикарскую впопыхах не нанизаться или на силки какие сдуру не налететь.
Удача ли, или осмотрительность - сам не знаю, что мне благоволит, а только пока еще живой и при своем остался - все тот же нож в рукаве, тот же пистолет (да еще и при патронах) и связка тюремных ключей на поясе (по карманам не разложишь - дюже большая выдалась, а бросить служебная выправка не позволила; пришлось от рукава лоскут откромсать и завернуть ее поплотней, дабы почем зря не бренчала), та же пропыленная одежда - рубаху, разве что, наизнанку вывернул и плащ запахнул наглухо - о том, кто я сам таков и какое служение за стенами нес, выставлять на всеобщее обозрение не стану: не к месту оно и не ко времени вовсе, хоть и вскипает внутри оскорбленная подобной утайкой гордость: до чего дошел ты, Теодоре, если знаки собственного отличия скрываешь так, будто позор какой делал, а не порядок всю жизнь хранил - или шкура твоя запаршивленная тебе дороже чести оказалась, предатель эдакий?
Нечего возразить. Так ведь и живу теперь - опаской, обманкой, перебежкой, будто взаправду предатель или изменник, в чужие края выброшенный, всеми покинутый и позабытый.
Что ж... Таково, значит, и есть мое наказание.
За все свершившееся в Цитадели вина лишь на мне одном - ни к чему плакаться и о лучшей доле просить, если собственными делами сам себе кривую дорогу выложил - и сколько еще прошагать придется по той дороге заради искупления, мне неведомо. Зубы сцепи и иди - всё, что ныне еще можешь ты делать, Теодор - хоть бы и здесь тебе не ошибиться...
***
..а путь-то далек оказался - ни за день, ни за десяток дней его не осилить. Поначалу думалось - пару верст всего-то отмахать пешком, а там в знакомые владения выйду, ан нет. Место, куда меня занесло, приметное - на архипелаге одно такое - равнина и обрыв прямиком в самое море: припомнишь, где на карте его видал - не ошибешься, лишь за голову схватишься, сознавая, куда закинуло - дальний предел Дискордии, южное недородковское логовище. Лиги и лиги хода - сквозь земли их, перевалы горные и речные разливы. На таком-то пути голову сложить легче, чем глазом моргнуть, а только что мне еще остается?
Жив буду - поборюсь еще. Обожду себе погибель готовить раньше срока, покуда последних сил не лишился. Нынче дикий я, загнанный, только не переломанный еще, нет - попробуй сунься ко мне с враждой, хватит мощи с собой на тот свет пару-тройку недругов спровадить, есть еще в руках проворство шеи сворачивать и в ногах крепость, чтобы требуху чужую в землю сапогом вколотить.
Хватит и ума, чтобы ход себе проложить правильно.
В малолетстве, школяром еще, учил - если бедой какой за стену выхлестнет или потеряюсь где, нужно "туда идти, где Солнце Луной сменяется". На всю жизнь наказ этот запомнил - а думал ведь, что и не пригодится никогда: в наружном мире сызмальства не видел себя, и не представлял даже, не чаял, не тянулся к нему вовсе. С малых лет себе долю оседлую выбрал, дурь мальчишечью и мечтания из головы повыдергал - чтобы с пути не сбивало, не бередило сердце зазря.
Знал ли, что однажды все так обернется? Что и долг свой позабуду, и землю топтать стану там, где из братии моей никто до меня и не хаживал...
Все, чему в юности научился - в дело теперь пускаю. Памятую еще, как костры ставить, где укрытие искать. За давностию лет припоминаются травы, коренья, листья: какие из них впроголодь прожить позволяют, а какие в пасть к себе совать чтоб и не вздумал даже. Как ни крути, а руки к любой былинке так и тянутся, норовят на язык закинуть, насытить пустое брюхо.
Глаза голодные, слюну хлебаю, нутро схватывает и воротит - ни сытости, ни мяса не вижу в этих краях уже много дней, разве что камнем не то полевку недавно зашиб, не то другую какую дрянь с хвостом, затащил ее под спуск, под горячей костровой золой зарыл, запек кой-как, сожрал, давясь, еще и пальцы после облобызал. Дерьмо у ней, а не мясо выдалось - ну да я не сильно разборчивый, ноги с голоду не протянул - да и ладно.
Попробуй провыбирайся, если жизнь дорога.
***
Дурная это земля - гонит с места все дальше и дальше. Куда не двинь, всё до жизни твоей домогается - думается мне, это потому как с пару веков назад на Плато этом люди тысячами перемирали - и наши, и дикие эти, и вроде как битва тут была лютая, такая, какой раньше никогда не случалось. И что эхо гибельное, еще с той поры, в этом краю так и не отгремело - зловещее, до конца не угасшее...
Думал так, вспоминал об том времени байки и присказки, но сам себе не верил, покуда ночью не принесло ко мне захожего: с виду - из наших, в черном с золотым, при оружии. Чин по чину - и приветствия, и слова сигнальные знает - ни в чем не ошибся, не запнулся даже. "Соратник, как есть соратник" - ликует внутри, и так радостно стало вмиг, так легко. Чудо экое - душу родную в чужой земле встретить. Будет теперь, с кем словом перемолвиться, и обратную дорогу не в одиночку искать придется - всё счастье.
Захожий мнется поодаль, а глазами все на золу костровую косит - будто позволения приблизиться ждет. Учтивый-то какой, хе.
Рукой махнул по-хозяйски, приглашая - мол, ты садись до тепла, кто такой рассказывай, кому службу несешь, и здесь зачем оказался.
Гость мой назвался, указал куда-то вдаль, в черноту самую - "там мы, за холмом, недалеко, отряд и старший наш - армейские мы, а тут долго уже, по родине стосковались, ждем всё, пока нас домой вернут. Идем к нам, с нами. Вместе однажды вернемся."
Подобрался ближе, уселся поодаль. Все в нем ладно да складно, а вот за оружие его глаз у меня сразу же уцепился - редкостное старье, рухлядь, какую давно уж не видывал. Такое только на честном слове стреляет, не иначе, и из оборота давно уже вышло. Не сдержался, говорю - всех вас нынче с такой завалью воевать отправляют? Провинился перед кем, "штрафной" ты, что ли, или старший ваш у интенданта амуницию новую выпросить не горазд?
Гость голову поднимает и рожу такую ставит, будто обиделся сильно или вовсе не понимает, о чем это я разговор веду - так смотрит, что совесть за горло берет: неча над захожим насмехаться, с самого-то впору всей Цитадели хохотать - таких-то оплошностей в тюрьме наворотил...
Спохватываюсь, завожу разговор по-другому - сам от разлуки с родными местами исстрадался, мне б хоть весточку какую оттуда услыхать, увериться, что там, вдалеке, все своим чередом идет.
Пришлец мой беседу ведет охотно, а у меня-то у самого в груди с каждым его словом дыхание холодеет - все, о чем он мне поведал, по книгам помню, по летописям, и срок тем событиям - века полторы назад, а то и больше.
Спешно черчу перед самым лицом знаки обережные - все, какие только в голову попришли; говорю - знаю, зачем зовешь, и никуда я с тобой не двинусь, а сам ты проваливай отсюда под холмы свои, ты и ребята твои. Нынче уж сто восемьдесят восьмой год пошел, как вас в той великой битве упокоили. Хоть от корня одного род ведем и с города единого вышли, а только я еще малость на этом свете задержаться хочу, а не с умрунами года коротать в ожидании.
Этот только усмехнулся в ответ, поднялся, оружие за поясом поправил, обернулся уходить - гляжу и глазам не верю: на спине у него не рубаха - месиво кровавое и ребра настежь виднеются, а у поясницы кинжал костяной по самую рукоять вогнан.
До рассвета едва дыша просидел - какой там сон; из темноты - крики всё, стоны, свист пуль чудились... то и дело вытряхивал из ушей чужие предсмертные хрипы. На солнцевсходье похватал пожитки свои и убрался оттуда спешно, не оглядываясь - недобрая это земля, кровь когда-то пролитая ее до сих пор ночами душит...
Одно мне тоскливо и совестно - сам, быть может, до Твердыни и дойду, а неупокойники эти где костьми легли - там теперь им и пристанище. Что, если и сам где полягу и стану вот так же таскаться - без надежды, с одним только ожиданием...
Не хочется даже и мыслить об этом, а все же из головы не выкинуть.
Что, если...
***
Плелся куда-то, не разбирая дороги, до самой темени - лишь бы подальше уйти от проклятой равнины, - пока ногу подбитую болью не стиснуло.
Останавливаюсь, озираюсь - знаю, что безнадежно, а все же хочется выгадать взором хоть что-то знакомое, уверяющее, что путь мой - верный и дело правое.
Тщетно стремлюсь. Все кругом - чуждо и дико, в глаза заползает, метит в лицо ветвями и всплесками, путает, тянет. Луну непогодьем затянуло - ни сошки, ни вешки, попробуй разбери, куда направление держать. Бездорожье вяжет ноги, заплетает узлами путь.
По темени такой далеко не пройдешь - сгинешь, потеряешься. Хоть бы закуток какой отыскать, дух перевести, отболеть, отлежаться мне. Ни ущелья, ни расселины, как на беду: перепутано и черно кругом - куда ни кидайся, как ни мечись.
Запрокидываю дождю лицо, выдыхаю тяжко, как обреченный - капюшон дорожный на плечи падает, щеки открытые сечет моросью, на глотке затягивается петля отчаяния - льнет ко мне бархатистой усталостью, искушает улечься здесь прямиком, в грязи и слякоти, глаза закрыть, отмучиться, отстрадать свое...
Стискиваю кулаки под плащом, не давая волю слабости - блажь эта пройдет, нужно лишь обождать, нужно только верить. Куда бы ни забросила меня судьба, как бы ни истязала, верить в то, что там, вдалеке, дождутся моих запоздалых шагов, и что сам я - дождусь...
Верить.