Белизна, расступившаяся вокруг Сафари, была непривычно холодной и какой-то недружелюбной. Казалось бы, вот он, свет, настоящий, истинный. Он должен дарить тепло и душе, и телу, ведь именно его считают главным спутником добра и мира. Однако это место, вопреки всем возможным ожиданиям, было пронизано какой-то непонятной враждебностью. И хотя кругом была лишь бесконечная пустота, кожей ощущалось, что на молодого волка смотрели тысячи глаз. Атхаат, сидевший перед Сафари, смотрел пристальнее их всех. И хотя его клюв не двигался, и сам он напоминал каменное изваяние, легионер без труда мог услышать странный шепот. Вот только разобрать слова у него никогда бы не вышло, птица говорила на другом языке, незнакомом ни одному созданию, в котором еще теплится жизнь. Секунды обращались минутами, минуты часами. В этом мире, кажется, понятия времени не существовало вовсе. Не существовало тут и боли, о которой говорило божество ранее. Тело Сафари, наоборот, наполнилось приятной легкостью, от которой мышцы расслабились, а разум отверг все страхи, что до этого терзали волка. Он мог двигаться, перемещаться, ничто не стесняло его движений. Впрочем, идти было некуда. Белизна окружавшая легионера, не знала ни конца, ни края.
Время тянулось как резина, и волку вполне могло показаться, что он находится в этом странном мире уже несколько часов. Тело его успело привыкнуть к приятной легкости, что расслабляла лучше полуденного сна. Однако скверна, избравшая тело Сафари своим домом, не собиралась мириться с таким положением вещей. В какой-то момент, когда душа и тело ее носителя поддались этому свету, она будто бы рванулась вперед, с яростью прорываясь через те силы, которыми сдерживал ее Атхаат. В одно мгновение тело Сафари, успевшее позабыть боль, содрогнулось. Воздух вокруг него потяжелел и чернота, что когда-то скрывалась внутри его тела, вырвалась на свободу. Костлявая лапа, не похожая ни на звериную, ни на человеческую, буквально пробила брюхо волка, и вцепилась в свет, что его окружал. Изломанные, длинные пальцы, с когтями втрое длиннее волчьих, впивались в белизну, сжимая ее, как живой орган. Атхаат, прежде не подававший признаков жизни, медленно повернулся, проследив за тем, как скверна, подобно краске, растекается по белому холсту.
Сафари, что прежде не ощущал боли, теперь попал в ее цепкие лапы. Скверна, проедавшая себе путь, казалось, разъедала все органы, до которых могла дотянуться. Она не собиралась покидать живого тела, но собиралась отвоевать себе место в этом мире, который ее отвергал. Темные дорожки, словно вены, разбегались под лапами волка в разные стороны, и почти полностью поглотили свет. И двинуться невозможно, и не убежать - костлявая лапа, торчавшая из волчьего брюха, держала Сафари крепко, удерживая его как якорь. А затем показалась и голова. Появляясь из спины легионера, черные клубы дыма постепенно начали сформировываться во что-то, имевшее четкие очертания. Нависнув прямо над глазами волка, смог внезапно замер, и буквально за одно мгновение обернулся уродливой, костлявой мордой. Это, без сомнения, была волчья морда, прогнившая и сочившаяся тьмой. Существо, прежде Сафом не виданное, изогнуло длинную шею так, как не способно ни одно живое создание, и теперь смотрело на легионера в упор.
Это существо всем своим видом вызывало, прежде всего, отвращение. Уродливая морда буквально сочилась тьмой, что текла из его пасти, носа и глаз, чернильными пятнами капая на белизну этого мира. Это был обтянутый кожей череп, покрытый длинной шерстью, с которой на землю струилась мрачная аура. У этого существа не было глаз, лишь булькающее черное месиво, но смотрело оно все равно пристально, ловя взгляд Сафари даже если тот решался его отвести. Вряд ли скверна была способна говорить, ее пасть была неестественно открыта, словно нижнюю челюсть просто оторвали и нелепо прикрепили обратно. Однако она издавала булькающие звуки, буквально изрыгая чернь из самых глубин своего отвратительного существа. Неожиданно, она приблизилась на опасное расстояние, и буквально вцепилась в морду молодого волка, своими огромными черными клыками проламывая кости. И хотя все эти действия были лишь иллюзией, боль-то была совершенно настоящей. Атхаат, прежде не пытавшийся помочь Сафари, неожиданно взмыл в небо и, настигнув легионера, вцепился когтистыми лапами в длинную костлявую шею, буквально отдирая скверну от молодого волка, вытаскивая ее насильно. Вслед за первой лапой, показалась и вторая. Хоть это создание и напоминало волка, оно было крупнее, по меньшей мере, раз в пять, и лишь немногим уступало птице. Вцепившись в черноту, что теперь расстилалась под лапами легионера, она не желала покидать его тела, стремясь добраться до головы и окончательно пожрать разум.
- Не стой на месте, не дай ей себя удерживать. Беги туда, где есть свет, - совершенно спокойно, словно они просто обсуждали план предстоящей охоты, произнесла птица, и резко рванула в другую сторону, в противоположную. Послышался хруст ломаемых позвонков, а скверна, изогнувшись почти пополам, радостно забулькала, выплевывая вместе со смехом комки черной жижи.

В реальном мире, тем временем, все было совершенно спокойно. Ветер все так же играл с лепестками белых подснежников, птички пели где-то в отдалении, а вода с тихим шумом облизывала берега. Сафари и Атхаат не двигались, разве что цветы обступили молодого волка чуть сильнее прежнего, а из его пасти начала подниматься черная дымка. Впрочем, он по-прежнему дышал спокойно и размеренно, не подавая никаких признаков боли и беспокойства. Однако птица оказалась права в одном - за их ритуалом действительно наблюдал зверь. И, почувствовав аромат скверны, что исходил от Сафари, волк, сидевший в засаде, резко подорвался с места и, ничего не опасаясь, буквально вылетел на поляну с той стороны, где и стояла парочка. Глаза его, налитые красным, с ненавистью смотрели прямиком на Зольфа, а из раскрытой пасти на белые цветы сочилась черная слизь. Не нужно было даже присматриваться, чтобы осознать - этот зверь поражен скверной так же, как молодой легионер. Только, в отличии от Сафари, он давно перестал сопротивляться этой дряни, и теперь глазами живого волка на Зольфа смотрела сама тьма.