Ноль почувствовал внутри какую-то холодную пустоту, рождавшую в сознании настроение тихой, скорбной грусти. Наверное, это было непонятным образом связано с его словами о Крестьянке, которые, пожалуй, не стоило произносить, потому что к вопросу о пропаже Лайтер это ничего нового не добавило бы, а других причин как-то касаться Крис не было вовсе. Значит, что-то передвинулось у него самого внутри, раз он стал касаться постороннего, разве нет? Послужило ли этому лишней причиной исчезновение Мастерицы, или странные, пугающие перемены зрели сами по себе, параллельно с его обычной, почти что бесчувственной жизнью, чтобы прорваться в поворотный момент всей его недолгой жизни? Казалось, что ничего не значащие события и даже какие-то внутренние сдвиги не сдвиги, но всё же перемены, пусть и небольшие, сливаются друг с другом так, как бойкие маленькие ручейки сливаются в единую мощную, бурную реку, чтобы в итоге привести к таким вот странным последствиям.
Пока он думал, сердце неутомимо продолжало стучать. Не очень тихо и не очень громко. Достаточно – вот нужное, точное, меткое слово, но не до него было сейчас.
Внутри должна быть пустота – вот убеждение, которое Туз впитал вместе с бесчисленными снадобьями, так успешно создававшими туман в голове, но всё-таки, и надо отдать им в этом должное, снимали или облегчали ломоту в переломанных костях. Если внутри нет пустоты, продолжало вещать убеждение, необходимо её создать. Если не получается создать необходимое состояние, то, в качестве самого последнего средства, можешь вспомнить пламя.
Да, пламя. Оно рождается из пустоты, живёт в пустоте и в итоге уходит в пустоту, чтобы скоро родиться вновь. Но к нему нельзя взывать слишком часто, потому что тогда оно может однажды не прийти, и ты останешься ни с чем, даже пустоты не будет.
В таких представлениях – их Ноль не то нашёл в глубинах подсознания самостоятельно, не то взял у кого-то в готовом виде ещё до попадания в Орден, – было нечто, способное не ужиться с Богами, поэтому пламя и оставалось действительно крайним средством, которое, как истинный верующий, Абсолют позволял себе использовать лишь крайне редко. Когда даже молитва перед особенно сложными свершениями могла помочь лишь частично, когда… да, в общем, слишком редко, и теперь он лишь на краткий миг припомнил воображаемый маленькой рыжий язычок. Абсолют, ещё когда жил в Городе, видел как-то настоящее, большое пламя, но от тех воспоминаний остались лишь измочаленные обрывки.
А сердце стучало. Ни громко, ни тихо – достаточно.
Ноль тряхнул гудящей головой, сгоняя с себя оцепенение. В таких путаных мыслях, при полном внешнем спокойствии и неподвижности, время бежало, казалось, куда быстрее, чем обычно. Но на самом деле после его отчего-то взволнованных слов о Крестьянке прошло крайне мало мгновений – даже Шики не успела ответить.
Чёрный ворон – как там его имя? вечно вылетает в самый нужный момент из раскалывающейся головы – коротко и лишь по существу подтвердил его собственные слова. Так и надо было говорить Тузу, а не расплёскиваться мыслями и словами во всю возможную ширь. Немного странно было слышать, как его называют Тузом, а не Нулём или, в крайнем случае, Абсолютом, хоть это имя и не было в ходу. Тузом Нуля как-то назвала Лайтер, и с тех пор он привык к тому, что лишь она сама смеет обращаться к волку так. Теперь лишнее напоминание о Мастерице – может, бывшей Мастерице? – ничего хорошего не могло доставить, внутри было слишком смутно после странного исчезновение белошкурой предводительницы Ордена.
«Что ж, Туз так Туз, – наконец отмахнулся от неприятных и, что хуже (к неприятностям-то Ноль привык), непонятных размышлений Абсолют, – посмотрим, однако, что Шики скажет».
Но Аббатиса молчала, и Ноль с безразличным видом рассматривал лениво несущую свои воды величественную реку и изумрудно зелёную, всё ещё мокрую от росы траву под волчьими лапами. Туман почти ушёл, лишь кое-где его седые клочья разнообразили окружающий пейзаж, который, впрочем, и без того был прекрасен. Утро было действительно добрым, но память, к счастью, в этом месте не раздробленная, услужливо вытащило на божий свет поросшую седым мхом от старости легенду.
«По ней приплыли люди, волчонок, эти безжалостные двуногие твари, эти выродки своей двуногой матери, которым с молоком впитали ненависть ко всему, что может стать у них на пути…»
Нет уж, наверное, той – почему-то это должна быть именно старая волчица, такое всегда говорят несмышлёным волчатам старые волчицы, – кто рассказал маленькому Нулю о реке, а в изуродованных воспоминаниях она и подавно не сохранилась, но легенда почему-то уцепилась в голове. Боги лишь знают, почему они всегда оседают на дне памяти, эти сказания, чтобы потом услужливо всплыть, когда тебе попадается на глаза что-либо, с ними связанное.
Шики тоже смотрела куда-то вдаль, но навевает ли ей эта даль что-то своё, потаённое – этого Туз сказать не мог даже приблизительно, да и с чего бы ему думать, что другим тоже хочется копаться во всех тонкостях окружающего мира? Вот именно, не хочется. Наверняка ведь.
– Шики, – осторожно напомнил о себе он, решив, что достаточно выждал. – Стоит ещё сообщить кому-нибудь. Ордену нужен предводитель.
Рыжая миниатюрная волчица тряхнула головой, словно отгоняя от себя что-то, а затем рассеянно ответила, не оборачиваясь:
– Д-да, действительно надо… – и тут же умолкла, оборвав явно недосказанное предложение на полуслове.
Ноль удивлённо нахмурился, силясь понять, что успело случиться с Шики за то недолгое время, что он присутствовал на реке Скорби. Ведь явно до его появления всё было в порядке, иначе не стоял бы так спокойно, пусть и несколько заинтересованно – мало кто способен остаться безучастным, если рядом с ним что-то тихо обсуждают, – бурый Йота. На всякий случай Абсолют всё же покосился на рутьера, но ничего из ряда вон выходящего в его облике не нашёл.
– Шики? – на всякий случай позвал Аббатису Ноль, чуть подавшись вперёд.
Та ничего не ответила. Она словно прислушивалось к чему-то, понятному лишь ей одной, и это что-то, похоже, велело рыжей волчице промолчать. Наверное, неслышные для Туза звуки были неизмеримо важнее того, что белый рутьер стоит совсем рядом и ждёт ответа, того, что надо как-то разбираться с пропажей Лайтер – ибо вряд ли кто-то из Ордена, кроме Шики, сможет взять управление стаей в свои лапы.
«Боги, да что же это? – взмолился Ноль, в смятении поднимая взгляд к небу, но тут же опуская его. – Сначала Лайтер, теперь вот с Шики что-то творится странное. Не может же она вдруг повернуться и уйти, как Мастерица?!»
– Вам следует вернуться под землю, – изменившимся голосом наконец сообщила она, – всем вам…
Шики странно дёрнулась, явно собираясь куда-то идти, затем с тревогой обернулась к рутьерам и Диавалю. Ноль смотрел на неё, но ничего не говорил. Всё внутри сжалось – спокойствие и отстранённость то приходили, то исчезали, и это чередование кого угодно было способно сначала сбить с толку, а затем и вовсе вывести из себя.
Аббатиса переводила взгляд с одного на другого, и Туз только сейчас заметил, насколько у неё действительно фиолетовые глаза: раньше это как-то проходило мимо. Неужели мы замечаем какие-то удивительные детали в знакомых лишь тогда, когда чувствуешь, что приходится расстаться если не навсегда, то очень-очень надолго.
– Идите, – мягко повторила Шики, – я не могу с вами. Боги не ждут, если им кто-то нужен срочно.
Предчувствие не обмануло Нуля, но от предвиденного исхода событий не было ни тепло, ни холодно. Лишь внутри ширилась пустота. В мире, привычно мире происходили какие-то сдвиги, и нельзя было укрыться в мире легенд и снов, как это было раньше. Большие перемены рождали перемены маленькие, хотели они того или нет.
Она поспешно уходила, оборвав слова и не сказав чего-то важного. Наверное, сама недосказанность повисла в воздухе, сообщив пейзажу недостававшую ему всё это время таинственность и, как ни странно, лёгкий оттенок грусти. Поэтому Туз не удивился, когда Шики снова обернулась, совсем ненадолго, и обронила:
– Я скоро вернусь. А пока Боги не ждут.
Дальше волчица пошла ещё быстрее, пока не растворилась в остатках тумана. Абсолют коротко выдохнул воздух и обернулся к остальным.
– Мы уходим на территории Ордена. Йота, я потом объясню, что случилось.
Не дожидаясь чьего-либо ответа, Туз направился прочь. Лапы, разом вспомнив привычный шаг, мягко ложились на траву. Путь лежал к Немой горе и дальше – под землю. Точь-в-точь как тогда, когда белый рутьер вёл за собой бывшего магистра городских – Эмира.
Последние серебристые нити тумана таяли, обнажая чистый воздух.

Сука была повержена. Она больше не оказывала сопротивления, не пыталась отчаянно вонзить свои клыки куда придется, боль окончательно взяла верх над разумом, отрезав побочные чувства и инстинкты. Шавка орала, орала так, что у Креста самого едва не лопались перепонки. Однако, теперь этот звук не раздражал его - это было знаменование победы, и юный дьявол упивался ею, вместе с кровью противницы.
Все перед глазами было застлано красным. Бело-рыжая шерсть суки, до селе чистая и яркая, теперь окрасилась в черно-красный цвет, слиплась от кусков грязи, крови, слюней, превращая псину в жалкое, до слез убогое зрелище. Он размазал ее, раздавил, унизил, и был чертовски доволен собой. Низко? Подло? Да. Плевать. Пощады не будет ни старику, ни младенцу. Пока вздымается багровый Крест на груди от учащенного дыхания, пока бьется червивое сердце - он будет решать, кому жить, а кому умирать, кто пойдет на корм птицам, а кто будет служить черному дьяволу, став яростным бесом подле его плеча, готовым перевернуть весь мир ради своего Хозяина. Это его предназначение, он был рожден, что бы стать великим, да будет так! И Пожиратели Смерти спляшут на вражеских костях!
Переярок блаженно закатил глаза и резко разжал клыки, выплевывая суку на землю. Она еще дрожала, трепыхалась, как пташка, которой сломали крылья, из последних сил хватаясь за этот мир. Крестоносец чуть завалил голову на бок, неприкрыто любуясь своим творением, как безумный художник, разглядывающий свое произведение искусства. И поняв, что не хватает последнего завершающего штриха, с упоением вонзился ей в брюхо, добираясь до внутренностей, которые станут заключительной деталью этого кровавого действа.

Ветер Перемен

Мы одни в таком большом городе,
И тебе от меня не убежать.
(c) Ольви

Северные леса оказались во власти дождевой стихии. Серебристый занавес по-хозяйски их прикрывал, но вряд ли защищая: скорее пытаясь поглотить. Речушка, разрезающая лесной массив, протекала немного южнее, потому фиолетовая туча пускай и висела над ней, но одним только своим внушительным, знатно раздавшимся боком.
Но и его с лихвой хватало: дождь, поначалу ненавязчиво накрапывающий, постепенно набирал силу.
Группа волков вышла на открытое пространство неширокой полянки, больше напоминающей клетку: только один выход, одна возможность спастись из капкана, которым мнилась эта естественная петля, образованная степенной рекой. Однако ветер усиливался, и тогда вода стала нашёптывать пленнице образ тревоги, беспокойно бурлить, предвещая беду, внушая ужас крупными беспорядочными каплями, что обрушивались с потемневшего неба, разбегались по поверхности реки пузырями. Им вторили птицы, спрятавшиеся от разыгравшейся непогоды в хижинах, что образовывали куполообразные изумрудные кроны. Если волки соизволят обратить внимание на птиц, то поймут: все деревья, расположенные на полянке, занимают воробьи.
Стайка одноимённых пташек вдруг вынырнула из тени мокрого леса, раскинувшегося за спинами конвойных, сделала круг, подхватив брошенную Каллисто фразу, и присоединилась к своим собратьям. Последним под навесом скрылся птиц светлой окраски – альбинос, которого приметил один из пожирателей. Улыбка расчертила его морду, и зверь обратился к Каллисто:
– Томиться в ожидании тебе осталось недолго, малышка, – волк помолчал и немного тише добавил. – Но тебе бы радоваться этим последним минутам. И молиться, чтобы они тянулись как можно дольше.
Спутница его хмыкнула, отвернувшись и уставившись на голый участок земли, истоптанный, казалось, бесчисленным числом птичьих ножек.
– Думаешь, он тянет время из милости? Всё это, – волчица крутанула головой, – большая игровая площадка, он продумал каждую деталь. Загнал её, – взгляд на Каллисто, – в угол и заставляет ждать его, о нём думать, хотеть и бояться одновременно, – потупив глаза, волчица заклокотала. – Нет, эта тварь не опаздывает. Он любит показывать свою абсолютную власть над ситуацией. Над временем. Твоими мыслями...
– Я смотрю, ты знаешь, о чём говоришь, – не упустил возможности поддеть состайницу пожиратель, осматривая щедрую цепочку памятных шрамов на её тазе.
Свирепо глянув на кобеля, волчица собралась уже ответить в обыкновенной грубой варварской манере, но насторожилась: птицы смолкли, моментально погрузив поляну в тяжёлую напряжённую тишину.
Пожирательница опустила голову, вздыбила нездоровую, лишённую лоска шерсть, оскалила жёлтые зубки.
– Его соглядатаи, эти гадкие презренные птахи, – прошипела, – с самого начала сидели тут и ждали. Они – его глаза и уши.
Дрожал серебристый занавес, скрывая всякое видимое перемещение за ним, отгораживая троицу от хмурого недружелюбного мира. Недружелюбие, однако, без ощутимых усилий разорвало пелену, приближалось неспешно и горбатым грузным силуэтом.
Хруст ломких веток – единственный звук, нарушающий лёгкую шелестящую тишину, созданную дождём и наконец замолчавшими птицами.
Кобель повёл ушами и оглянулся, спокойно произнеся:
– Он здесь.
Шёл каннибал по диагонали, подставив двум конвойным и пленной свой правый бок. На них внимания, кажется, не обращал никакого: глядел в никуда, иногда мазал отрешённым взглядом по воробьям, что молча наблюдали, топорща пёрышки. Шкура Живоглота была настолько грязной, а волосы – спутанными, что мех его слабо поддавался ветру, разве только отдельные клоки болтались, иногда открывая многочисленные залысины и рубцы. Хвост мерно покачивался меж мелькающих задних лап, такой же всклокоченный, но ещё пушистый. Его губы плотно соприкасались, делая испещрённую шрамами морду единым чёрным остриём. Но таковой она сохранилась разве с одной стороны.
Другую показал, заходя говорившей о нём состайнице сзади, и замер, ткнувшись той в бок.
– Рад, что не забываешь наши маленькие забавы, – бросил сухо, подцепив резцами кожу, потянул. Волчица заклокотала, но не дёрнулась, только повернула к нему искажённую оскалом морду, глядела на разъехавшиеся губы, на голую белую кость. Ей была противна его близость, горячее дыхание этого могильного червя, но волчица слишком хорошо знала его правила, въевшиеся в сознание, подобно инфекционному вирусу, липкой заразе.
Отпустил её так же внезапно, как привлёк, а после небрежным скользящим движением плеча толкнул в сторону пожирателя, будто передавая игрушку, отправляя по кругу девчонку.
– Оставьте нас, – просипел. – Мои пташки дадут знать, когда это, – повернулся к разноглазой, – можно будет забрать.
Конвойный мерзко улыбнулся, одаривая Каллисто взглядом, явно говорящим о незавидной её судьбе.
– Совсем уж не увлекайся, – с надеждой, что пленница сможет без помощи переставлять ноги.
Кивнув соратнице, пожиратель направился прочь. Самка же буравила ненавидящим взглядом Кхаса, и губки её подрагивали от невысказанных слов. Непроизвольно рыкнув, волчица поспешила догнать кобеля.
Наконец Ракшаса остался с пленницей наедине, если забыть о сидящих на древесных ветвях пернатых. Однако птицы, обычно крикливые, были необычайно послушны, наблюдали молча.
Молча смотрел и Ракшаса, бегая свинцовым взглядом по изломам исхудалого тела.
Живоглот торжества не испытывал, ощупывал сей подарок бесчувственными глазами мясника. История очередного поросёнка, угодившего на его разделочный стол, ему была неинтересна. Эту побитую девчонку слишком долго потчевали лишним вниманием, которого не заслуживает поросёнок, отобранный на убой. В стае глумились над ней, чем только бесконтрольно питали её самолюбие, подкармливали ощущение своей значимости, исключительности. Чернолицый же смотрел пустыми глазами и с серой, тусклой эмоцией. Волчица имела утомляюще длинный послужной список, умудрившись нагадить каждому второму островному волку, но Кхасу достаточно было пробежаться глазами, чтобы понять, что это можно преспокойно смять и выбросить. Мелочные претензии, жалобы ранимых идиотов и смешные, даже нелепые возмущения в отношении дрянной девчонки, у которой попросту шило в заднице неумолимо чешется.
Досье улетело в мусорное ведро, но каннибалу не нужен повод, чтобы сунуть этого порося в духовку.
Мясник играется с лезвием, думает, куда вонзить остриё. Холодный металл блестит безжалостными, даже плотоядными переливами стали. Этому клинку незнакомо чувство сострадания, он подчиняется руке человека.
Ракшаса – такой же клинок, только находится он во власти своего разума. Им управляет его собственный покорёженный рассудок, перевёрнутые ориентиры.
Качнулся плавно, как пьяный, неспешно пошёл к самке.
– Для той, чьи мечты начали исполняться, – прищурился, – ты паршиво выглядишь. Неужели судьба тебя наебала? Вот жалость.
Отклонился вправо и пошёл по кругу, скалясь оголённой костью скулы. Взгляд переметнулся от Каллисто в сторону, расфокусировался.
– Редкостное упорство, которому могут позавидовать разве такие же тупые недалёкие тёлки. В какую дырку, признайся, ты затолкала здравый рассудок и логику? Подозреваю, что в задницу. Так подставляй – разворочу анал и достану, покажу, как выглядит та хреновина, что должна лежать в черепной коробке. В твоей – сопли недотраханной девчонки и сквозняк.
Повреждённые связки не давали Чернолицему возможности оперировать всем богатством интонаций, поэтому речь Ракшасы звучала особенно бесчувственно, слова его грубо бескомпромиссно рубили.
– Тебе дали под зад, вышвырнули, а ты возвращаешься за новыми унижениями, скулишь и просишься обратно. Самолюбие? Нет, отсутствие мозгов. Хвалишься пёрышками и цепляешься за жизнь? Так найди себе гнёздышко и прилизывай их там. Но нет, затаила обиду и, ведомая узколобыми принципами, всё продолжаешь всюду тыкать хвост, чтобы его общипали.
Кхас говорил реальными фактами, показывал, как выглядела её стервозность на самом деле, то есть потрясающей глупостью и капризами девки, которая своей сучьей душонкой, должно быть, страшно гордилась.
– Слыхал, как ты растянулась на пузе пред тем, кого так упорно преследовала, – хмыкнул, – будто влюблённая течная идиотка.
Небеса рыдали крупными слезами, смотря на разворачивающуюся внизу картину. Знали, чем всё это обернётся.
– Теперь же ты здесь – вещь и моя собственность.
Живоглот вдруг остановился почти вольтом к Каллисто, глядя на широкое сучье бёдрышко. Между волками ещё сохранялась комфортная дистанция метра так в два.
– Как же так получилось? Неужели Крестоносец снова тебя отшил? – ухмыльнулся теперь единственным уголком губ. – Вот уж неожиданно.
Стеклянные капли разбивались о горбатую спину, обнимали бока деформированными жидкими пальцами, стекали с обвисших мокрых колтунов. Вода залегала в паутинке уродливых впадинок на коже, подскакивала на бугристостях и мешалась со слюной, что стекала из лопнувшей пасти.
– А знаешь, восстанови для меня ту картинку? Хочу посмотреть, как выглядишь брюхом на земле.
Хриплое клокотание и последующий жёсткий, требующий беспрекословного выполнения приказ:
– Ложись.

Отредактировано Ракшаса (2018-08-12 05:24:33)

То было тёмное утро.
Серое небо с грязными жёлтыми подтёками от недавнего рассвета и влажная земля, в которой увязали ноги.
Небо плакало, и шумела, вторя его скорби, река.
Пришедшие на берег не видели, как умывалась в солнечных лучах природа: обзор им закрывала старая потёртая занавеска. Она колебалась и пропускала неубедительное золотое свечение с зелёным болезненным отблеском.
То было горькое, как раскусанная таблетка, сопливое утро.
Ракшаса выхватил сверкающую капельку из тысяч других, проследил за ней взглядом, за тем, как она разбивается о поверхность земли, уходит вглубь бриллиантовыми осколками. Так потухали и прочие. Мимолётная красота самоубийства.
Небеса рыдали, однако это – крокодиловы слёзы.
Старуха приготовила ведро, наполнила его водой. В её трясущихся руках – совок, она загребает золу. Узловатые пальцы сжимают цветную ручку из дешёвой пластмассы, порошок разлетается над ведром, попадает внутрь, дабы осесть на дне. Все мы – пылинки в воде, в этом множестве каждый потерян и забыт. Мы мерно растворяемся и таем, превращаемся в кашицу в облупленном ведре. Столь же непонятную и убогую, как и вся жизнь.
Старуха медленно убирает совок, в беззубой улыбке кривятся её потрескавшиеся губы. Морщинистые руки хватают палку, опускают в воду. В безумном танце кружатся пылинки.
Водоворот жизни?
Круговерть тел.
Жидкое существование в полужидкой среде. Жидкие мозги, вечное перетекание одна в другую эмоций и состояний. Текучесть как отсутствие формы, зависимость от того, что тебе нужно. Словно какой мягкотелый слизняк, ты успешно подстраиваешься под недружелюбные условия. Но незрячий, сливаешься с толпой.
В Живоглоте не было воды. Он отторгал всякую жидкость, выплёвывал её вместе с кровью. Выжженный своим же разумом и болезнью, он был измождён, сух. Скрежетал и щёлкал, как злой жук, лапами расшатывал стенки муравейника. Муравьи же сгорали в его глазах, корчась. Они дёргали ногами, визжали и судорожно пытались держаться за жизнь. Но последняя с презрением их отталкивала, бессердечно отдавала на съедение уродливому жуку.
Ты не нужен этому миру. На твои чувства ему плевать. Он равнодушен к тебе, всего лишь наблюдает, как наблюдали воробьи. Они глядели глазищами Зверя и всего мира одновременно, наслаждались сие представлением.
– Твои мотивы и принципы, дорогуша, в конечном итоге загнали тебя ко мне. И это не делает им комплимент.
Каллисто продолжала говорить.
Зажмурился, криво осклабившись, наклонил изрубленную голову. Принялся хрипеть – смеялся, насколько позволяло порванное горло. Звук этот напоминал кашель или, скажем, бульканье в переполненной кровью глотке. Словом, приятного мало.
– Ты же не думаешь, что расправа кончится на мне? – его брови полезли вверх. – Кройц сделал из тебя развлечение, но не закуску. Ты не найдёшь избавления в моём желудке, а жаль. Я бы отведал, может, твоей матки, – искорки больного любопытства забегали в глазах. – Но ты не умрёшь здесь. Я всего лишь придам тебе нужный вид, – обнажил зубы, – достойный того торжества, где станешь центром внимания.
Птицы защебетали, но мгновенно смолкли.
– Самовлюблённая дрянь, ты же этого добивалась? Тебя удостоят оваций, – смешок, – но не сегодня.
Шкура впитала влагу и отяжелела, легла обтягивающим костюмом цвета асфальта. Бугры вздувались над прилизанными кипами волос, уродуя живоглотов силуэт, делая покорёженным. Обезображенный, он был ошибкой, неисправимым дефектом.
Был вне системы.
Ответ Каллисто вызвал у Живоглота довольно скромную реакцию: отвернулся и повёл полысевшим плечом, мол, как хочешь.
Голова Врана наклонилась, и беспощадный пустой взгляд животного упал на суку, наотмашь ударив, будто кувалдой. Не пронзил, а именно плашмя вмазал, пренебрежительно слизывая с костей сочную мякоть и смешивая всё это в кашицу, эдакую томатную пасту. Мимика Кхаса казалась особенно мёртвой – чудовищное стылое равнодушие.
– И снова противоречишь себе. Зовёшь меня королём? Ты же здесь – чернь, и исполнять мои королевские прихоти есть твоя прямая обязанность. Мне совершенно похуям, что ты при этом испытываешь. И испытываешь ли вообще, – сделал паузу. – Ведь растянуться на земле может и труп.
Говорил неизменно спокойно, как будто вещал нечто обыденное.
– Я сделаю так, – качнулся в сторону, будто хотел подойти и шепнуть на ухо, – что ты больше не сможешь стоять.
Вдруг изменил траекторию, и челюсти хлопнули внизу, легко захватили голень в капкан, потянули. Вода обратила землю в склизкую жижу, и оная позволила Кхасу опрокинуть волчицу – фейсом в пол!
«Я такое с тобой сотворю, что, по сравнению, Джейсон – лох».
Панцирь жука треснул – распуталось, шипя, гибкое тело сколопендры. Многоножка закружилась близ девчонки, сдавила в губительных объятиях. Гнилой запашок моментально раздражил её слизистые.
Однако лапы Живоглота тоже сильно разъехались, и своевременно нависнуть над пленницей он не успел.
У Каллисто два варианта: попробовать встать и выскользнуть или подчиниться, оставшись лежать на земле.

Отредактировано Ракшаса (2018-08-29 01:35:58)

– Жизнь тебе сохраняет условие, поставленное Кройцем. Это уже его прихоть, извращённое благородство, которое ничем хорошим не обернётся. Тебе подкинули свинью, ты же скачешь и радуешься мнимой победе, – смолчал, после чего кинул. – Дура.
Коротко помотал головой, компенсируя отсутствие эмоций в глухом повреждённом голосе.
– Что до меня, неразумно будет изломать такую куколку, не воспользовавшись всеми её функциями, – похабная ухмылочка.
Скользил диким взглядом по очертаниям суки, отпечатывал в памяти. Очередной трофей, он повесит понравившуюся часть на стену.
Девка расправила плечи, вскинула голову, зыркнув с неоднозначным вызовом. Ответной реакции от Живоглота не поступило, тот неизменно горбился, хвост безжизненно висел. Не видел в Каллисто потенциального соперника, только зарвавшийся окорок.
– Только что ты говорил, что не убьёшь меня.
Остановил абсолютно серьёзный взгляд на морде Каллисто, выдержал короткую, но волнительную паузу, после чего заулыбался.
– Исполнительность хромает, – пожал плечами. – Есть за мной грешок: я неосторожен.
Последнее слово выделил, насколько ему позволил изломанный голос, разъехались губы.
Улыбался двумя жёлтыми рядами зубов, как акула. Весьма однозначно дал понять, что волчица находится в положении донельзя шатком, опасном. Репутация зверя подтверждала слова, и слишком легкомысленно со стороны Каллисто поверить в собственное незыблемое благополучие. У Ракшаса жёсткие средства и грубые манеры дикаря, первобытного амбала. Он всегда исполняет приказы, но делает это грязно. Скажем, устье: пленницей обзавёлся в два счёта, но почти уже высосал ей мозг, когда его остановили.
А кто образумит его здесь?
Точно не воробьи.
Каллисто упала и осталась лежать, вальяжно растянулась на боку. Подобрав разъехавшиеся лапы, Живоглот крепко поставил их по обе стороны от неё. Смотрел на некрасивую улыбку, расчёртившую губы волчицы, запоминал эту изломанную линию.
Можно сказать, такое поведение суки Живоглота удовлетворило. В лёгком наклоне головы – секундный интерес, однако уготованного ей не избежать. К глубокому несчастью пленницы, этот покоцанный урод – мясник не столько даже по профессии, сколько по натуре, в своей истинной сути. И быть мягче он не умеет.
Приподнял одну чёрную лапу и тяжело опустил её суке на талию. Уверенно провёл вниз, остановившись на паховой складке, надавил весом. При этом не улыбался, но продолжал изучающе смотреть.
Пленница лежала расслабленно, словно бы и не боялась нисколько. Ракшаса прищурился, в его глазах она стала больше, чем просто поросёнок. Он втягивал её запах, который будоражил, распалял зверя. Вдруг напряжённо сжались пальцы, оскребли нежную женскую кожу. В паху непроизвольно стянуло. Ещё бледной тенью, но блуждало животное желание.
– Хорошо лежишь, – хрипло и растянуто. – Рожа у тебя довольная, будто достигла оргазма. Жаль, причина не та, – подумал секунду-другую. – Мне нравится это выражение. Но не ты легла – я тебя уронил.
Подался вперёд, и тогда лапа резко соскользнула, тупые когти ощутимо прошлись по животу суки.
– Если хочешь действительно быть королевой ситуации, – прошептал с ухмылочкой, – на мой хуй насадишься сама.
Кончив говорить, наклонился сильнее, чуть припав на передних пружинистых лапах. Мордой уткнулся Каллисто в висок, явно касаясь стенками резцов её кожи. Дёрнись сука как неосторожно, и он зажмёт её голову в тиски челюстей.
Маятник набрал скорость – внушительных размеров двустороннее лезвие непринуждённо легко раскачивается из стороны в сторону. Ты самозабвенно подстроишься под его пугающее роковое движение... или оно тебя порубит.

Задние ноги кобеля выпрямлены, так что его живот находится высоко, Каллисто может подобрать уже собственные задние конечности; если захочет, то свободно приподнимет таз. Реально проявление агрессии, однако не самая удачная для нападения поза, вероятно, сыграет супротив суки, и Живоглот её опередит. Ещё вариант: вывести на диалог, дабы отвлечь внимание. Возможно и бездействие.

Отредактировано Ракшаса (2018-09-07 21:50:34)

Я стал злее от скуки –
Дьявол дал мне змей и путан.
«Встань на колени, сука!» –
Я шепчу ей в левое ухо.
(c) Talibal

– А не из-за такой ли исполнительности ты лишился уха, мой дорогой?
Сколопендра замедлила своё движение, перестав оборачиваться вокруг хрупкого тельца. Недовольно выгнулась, и тогда заскрежетали хитиновые жёсткие пластины её панциря. Поднесла свою перекошенную голову к наглой девчонке, зло зашипела.
– Погрела уши? – сплюнул. – Любопытная манда. Ты много знаешь для подстилки.
Сухой и топорный на проявление чувств, Чернолицый их всё же испытывал. Старая призрачная обида смотрела стеклянными глазищами недоразвитого гомункула, упиралась лбом в решётку омертвелого сознания. Кхас отвечал презрительным оскалом и насмешливым взглядом сверху, не хотел мириться с ней, но не мог полностью искоренить то, что в нём заложено в качестве пакета стандартных программ и функций. Безжалостный троян пожирал систему, но ещё не успел добраться до самого её основания. Антивирус оказывал сопротивление, разум бился в конвульсиях, крича, что может чувствовать! Болезнь же кривилась, поднимала руку в шипованной перчатке, показывала фак.
Морщинки недовольства пролегли на переносице Живоглота, некрасиво смяли её. Но зверь молчал.
Антилопа хотела насадить на рога плотоядного льва, но он слишком голоден, чтобы среагировать на пики, вспоровшие кожу. Рога окрасились в бардовый, рана саднила. А хищник продолжал напирать, подмял антилопу и вновь разинул пасть.
– Взболтнули тебе верно: это был Кройц. Зато смотри, как оригинально он извиняется.
Многозначительно окинул суку взглядом и хмыкнул, губы слегка растянулись в полуулыбке.
Каллисто меняла положение, он же продолжал утыкаться носом в висок суки, контролировал её телодвижения. Кхас слишком явно чувствовал, как наливается свинцовой тяжестью его член, как подступает жгучими волнами похоть. Нетерпеливо выдохнул, провёл широким языком по голове Каллисто – медленно и властно, будто бы хотел сожрать, как молоденькую лань. Отбросить дрянной характер, так она действительно была свежа и нежна, была неопытна.
– Ну давай, исполняй приказ. Может, тогда тебе оставят второе ухо.
Улыбнулся, но улыбнулся страшно. Так смеются скульптуры в музее искусства, белые и неподвижные. В живоглотовой душе тоже не шелохнулось ни единое чувство, пустой равнодушный кусок мрамора, который хотел её тело, но не смог бы его полюбить.
– Чем беспокоиться о сохранности моего уха, лучше подумай: что от тебя останется, когда я закончу?
Рывком отклонился назад, приподнялся и тяжело опустил чёрные лапы на тонкую талию волчицы, обхватив. Его широкая грудь почти легла Каллисто на спину, давая почувствовать вес, пока тот ставил поудобнее задние ноги.
– Моего вожака здесь нет, милая. Это только наша игра. Потому полно болтать о приказах, – нашёл носом её позвоночник, томно осклабился. – Тебя я трахну в своё удовольствие.
Оскрябал клыками девчачью спину; ближе к хребту вошли глубоко, останется шрам. Так Кхас оклеймил её, пометил как свою собственность – использованную им шлюху. От неё зависит, вызовет он её снова или избавится, как от бракованного товара.
Разжал челюсти, рваным дыханием через раздутые ноздри пощекотав меж лопаток. Одним рывком подтянул к себе сучий круп, и отвердевший член коснулся нежной плоти вульвы. Напирал, требовательно раздвигая половые губы, дразнил рецепторы.
Его тупые когти касались сучьего живота, на контрасте они ощущались, должно быть, вдвойне остро.
Вошёл прежде неглубоко, пробуя сучку изнутри, оценивая ширину её влагалища.
Его начинало ощутимо мутить. Кхас прикрыл полыхающие похотью глаза, и перед ним возник образ Шахат. Её ошибкой было неумение полностью отдаться ему, она его презирала, ненавидела всем сердцем. Лужа, в которую её затащил Вран, не полюбилась ей. Сука выносила грязь, безбоязненно смотрела на чернильный беспросветный мрак, но не этим пугает сумасшествие. Полное удаление – то, что её обратило в бегство. Мир Ракшаса неумолимо выцветал, слепили белизной проплешины, после которых – пустота. Не страшны злость и ярость – это эмоции, свойственные живым, и рядом отыщется противоположная по окраске. Но непостижимо в своей абсолютной чудовищности равнодушие, ему нечего противопоставить. Белый тем и пугает, что в себе не содержит ничего, даже мрака.
Он смотрел, как трещит по швам его тьма. Наблюдал за движением белого и терпел боль, несравнимую с той, что причинял другим. Хватал последние ошмётки ощущений и погружался в них, упивался ими.
«Нежности нахуй? Согласен, сейчас как раз их нет».
Вошёл глубоко, принялся быстро набирать темп. Держал суку крепко, ёрзать не позволял. Смотрел на изгиб женской спины невидящими глазами, о волчице, разумеется, не думал. Её комфорт никак Ракшаса не интересовал, поэтому у Каллисто скромный выбор: терпеть боль или попытаться подстроиться под темп, который задавал ей Кхас.

Отредактировано Ракшаса (2018-09-18 09:57:32)