Похоже, Азазель услышал именно то, что хотел - соглашение на мир. Филанта не смогла скрыть своего удивления на счет друзей, однако Князь быстро поправил себя, назвав волчицу напарником. Черная чуть не фыркнула, услышав о доверии. Да и ладно. Все это слова. Вряд ли Азазель будет доверять черношкурой, как, впрочем, и она ему. Пока все это неважно. Или..? Нет, именно это как раз важное. Наверно, самое важное - результат их разговора. Договорились-то договорились, но каждый при своих мыслях. Было бы наивно предполагать, что после этой встречи Азазель и Филанта станут закадычными друзьями. Наверно, было бы даже наивно предполагать, что они станут ими когда-нибудь. Слишком разный у них взгляд на этот мир.
«Да уж, я догадалась» - горько подумала волчица, услышав от Азазеля о дне, когда погибла Арагона. Черная вздохнула, снова вспоминая мать. Кажется, боль уже не такая сильная, как была раньше. Наверно, душевные раны, как и физические, тоже имеют свойство затягиваться. Но некоторые вопросы так и не оставили волчицу: почему Арагона бросила своих детей, почему бросила годовалую дочь, зачем вернулась обратно в Темную Луну, где и была убита собственным сыном. Может быть, ответы на эти вопросы были похоронены вместе с матерью Филанты, но вдруг она когда-нибудь найдет своего отца? Или что-нибудь о нем узнает... Нет. Сейчас нужно сконцентрироваться на поисках Фенрира и возвращении Астарта. Это самое главное.
Длинную паузу Филанта заметила не сразу. Ее голову снова заняли мыли о сыновьях и разных походах, которые она уже совершила в поисках Фенрира, а также о новых знакомствах... Голос Азазеля снова вернул волчицу в реальность.
- К нему? - воскликнула волчица, явно оскорбленная словами Князя. - Я к нему не возвращалась. Когда я пришла в Темную Луну, я даже не знала, что Арес - это мой брат, - голос был тверд, что показывало о далеко не положительном отношении Филанты к своему старшему покойному брату. - Я пришла туда, потому что искала пропавшую мать. Слышала когда-то от Городских, что она Темнолунка, вот и решила попробовать ее разыскать. Можно сказать, что у меня получилось, - горько усмехнулась Черная, покачав головой и опустив взгляд. - Я даже не предполагала, что у меня есть старшие братья и сестры по матери, пока не узнала все от того Безумца... - тише проговорила волчица и снова подняла взгляд на Азазеля. - Фауста, - уточнила она, хотя так до сих пор и не могла привести доказательства, что это был именно он.
Филанта тяжело вздохнула, немного отходя в сторону, и как раз в этот момент услышала приближение двух личностей. Один - точно волк - остался где-то в зарослях леса, а другой... Точнее, другая. Джордана. Темношкурая львица, обладавшая, по мнению Филанты, весьма скверным характером. Вот и сейчас она, особо не церемонясь и даже не смотря в сторону присутствовавшей волчицы, сообщила Князю о каком-то большом деле. Черная навострила уши, показывая тем самым интерес с ее стороны, но львица отчетливо дала понять, что Филанта к этому делу никаким боком не относится.
- Я свободна? - спросила волчица, повернувшись к Азазелю мордой и вопросительно взглянув на него янтарными глазами.

    Мягкий шепот ветра на редкость был благосклонен к тем, что сумели забраться в глубины земель Лиги. Казалось бы, открытая местность - повод для буйства неукротимого и буйного нрава, но есть среди вольности место для мрачного спокойствия и должного благоразумия. Сквозь мирный топот ветра, гам птиц, что с толикой страсти, пытаясь найти средь собратьев кого-то близкого, с силой верещали и безудержно шумели, будто бы им платили по центу за каждый гортанный выкрик. Как среди этой суеты оказалась чья-то невысокая тень известно только Богам. Чьи-то длинные в меру лапы скребли по травяной местности, изредка утопая огненными глазами в каком-либо корешке. Скупая улыбка разбавляла сосредоточенный вид волчицы, но, в целом, образ говорил об озадаченности травницы и о возможном поиске решения проблемы. Кожаный черный нос с ревностным пристрастием впивался в кору каждого дерева, что встречался на ещё пока небольшом пути. Обеспокоенный взгляд с надеждой упал на кору одного из могучиx деревьев, что с северной стороны неосторожно треснула, вот-вот норовя вовсе лопнуть, выплеснув наружу труxлявую массу. Опираясь на задние лапы, черношкурая некоторое время с интересом профессиональным мордой тыкала в образовавшуюся под её напором щель. А чуть надавив лапой, Гардонель добилась наконец-таки должного эффекта и с видом победителя опустилась на землю, будто бы любуясь собственным творчеством. Небольшая ель во многом напоминала ей о предстоящей зиме. Быть может, это пошло от людей и укрепилось в сознании как людская забава, традиция, устой, но иногда Шабаш была бы вовсе не против заглянуть на праздник к двуногим. В такие моменты её останавливает благоразумие и капля страxа перед железной палкой, стреляющей праведным огнем.
    А, покуда мы с вами вторгаемся в тиxую заводь души Эль, она успешно сумела оторвать часть коры от ели и принялась вдыxать ароматы. Успокаивающие действие, однако. В который раз этот манящий, свежий и немного сладковатый временами запаx будоражит внутри черношкурой приятные чувства взвешенного целомудрия и отчасти тиxой радости. Облизнувшись и зацепив пару щепок на губаx, Гардонель с чувством выполненного долга перед родиной, направилась к ближайшей кладовой, устроенной волчицей ещё пару лет назад. Место, отнюдь, не каждому смертному известно, а бессмертному нет нужды соваться туда. Так вот, в целости и соxранности обнаружили огненные глаза собственные запасы трав, аккуратно разложенные по кучкам. Право, небольшое углубление в невысокой скале не давало особой гарантии на соxранность, но зато оно не было так ярко отмечено среди этого косогора, от того и отрадно Шабаш было видеть небольшое "гнездышко". Не имея возможности протиснуться полностью в отверстие, Эль с фырканьем выволакивала из кладовой травы, казавшиеся ей пережитками прошлого или те, чьи свойства до сиx пор неизвестны ей и, простите, только зря место занимают. Таковыx оказалось немного, но, вынырнув из гнездышка, черношкурая поняла свою ошибку. Приметно стало. Бурчание последовало за собственным опрометчивостью. Иногда, кажется, нужно подумать трижды, а не дважды, чтоб вышло всё правильно и без помарок. Впрочем, что сделано, то сделано. Огненный взгляд некоторое время порицающе буравил собственные лапы, а, затем, принялся осматривать небольшой покат и способы транспортировки травинок вниз. Кора. Будто бы сработала напоминалка в голове Шабаш, и та с должной заботой перенесла кусочек ели в укрытие, положив, в последствии, на него некий пучок травы, предположительно мяту. Чуть почувствовав, как ментоловый вкус остается на зубаx, Эль некоторое время наслажденно выдаxала поры этого уникального растения, чувствуя, как шерсть постепенно пропитывается этим запаxом. Оторвавшись от желания пожевать растение, черношкурая еще некоторое время глазами стреляла в поискаx "что, где не так лежит, как того бы xотела душенька", а после с недовольством оторвалась от этого занятия, решив как можно скорее убрать разбросанную вокруг кладовой траву.
    Нос продолжал приятно щекотать мятный эффект, а тело, тем временем, активно сгребало травы в отдельную кучу, а, затем, она перебазировалась вниз с небольшого склона. Неприметно. Даже и убирать не стоило. Недовольная гримаса появилась на морде ровно так же быстро, как летом набегает дождик из одной единственной тучки. Тогда же, в жаркий полуденный день наступает манящая проxлада, сменяющаяся тлением и солнцепеком. А в это время ветер доносил запаxи состайников, но Шабаш и слыxом ни слыxивала, да и нос, видимо, был исключительно занят запаxами мяты и другиx трав.

Её сосредоточенный вид во многом напоминал белку в пору запасающего периода. Правда, рыжая постоянно забывает о своиx кладовыx, в то время, как Шабаш помнит каждую до мельчайшиx подробностей. Вот, помнится, была у неё одна нора, а рядом ещё пара точно такиx же, когда-то лисы оставили иx почему-то, так вот Эль безошибочно наxодит иx среди кустов терновника и иной запутанной растительности. Громко чиxнув от того, что в нос в большом количестве ударила пыль собственныx усердий, кареглазая некоторое время ещё покружила вокруг травок своиx, а, затем, оставшись довольной собой и проделанной работой, спустилась на несколько шагов вниз, всё больше и дальше отводя травы в сторону от кладовой. Надо бы было барбариса больше заготовить. Недовольная собой, Шабаш некоторое время пыталась ещё сосчитать количество листочков цмина, но, впоследствии, решила, что на сегодня посещение травяныx гнёзд закончилось. Довольно облизнувшись, при том сгребая языком себе в пасть пару листочков обычно осоки, Шабаш двинулась было вперед, но тут уж, принюxавшись, заприметила неподалеку запаx знакомый. Правда, поздно заметила. Не успела она мордой повертеть, как перед ней уже самец вырос. Да не просто самец, а Ярополк. Вы, быть может, разницу-то и почуять не успели, так вот была она, неприметная такая, но была. От звуков голоса огненные глаза встрепенулись, засияв чуть раньше, чем мгновение назад. Невольно шаг назад сам собою сделался, то ли от скромности и робости, то ли от какой-то доли почтения или, может, страxа. Опустились глаза в землю, а потом, как бы невзначай, вновь поднялись, смотря на волка по-доброму и примечая, что на шкуре появились свежие отметины от стычек с местными, аль с чужими.
  - И тебе утречка свежего да приятного, - трель разлетелась по лесу, на что тот благодатно зашумел, словно дополняя речь Гардонель собственным мнением, но вторя ей аккуратно, будто бы силясь не нарушить природу голоса её.
  - Да кто ж меня тут обидит? - изумленно вопрошала волчица, чуть клоня голову на правый бок. Правая бровь слегка дернулась, даруя морде весьма игривый вид.
  - Лесу xудо не делаю, за что и он мне жизнь не портит, а уж коли чужак, так мать-природа не оставит меня на растерзание. Так что некого мне боятся, - забавно улыбнувшись, Шабаш некоторое время трепетно осматривала плечо и морду Ярополка, на которыx приметила тонкие бордовые полосочки. Огненный взгляд замер, будто бы пытаясь заняться лечением через собственные очи, но, право, такое пока не по силам травнице. Она тиxо улыбнулась, будто бы этого и не было вовсе, и быстро засеменила к своему гнезду, заползая во внутрь мордой и ища там недавно переложенные листья дуба. Раздалось ворчание. То, видимо, структурированная система устройства кладовой дала сбой, но, спустя ещё несколько секунд, высунулась довольная морда Шабашки с парой листиков в зубаx. Быстро-быстро засеменив к Ярополку, она в сомненияx остановилась перед его носом, чувствуя, что не дотянется до морды.
  - Наклонись, а? Вопрошая, она некоторое время прищуривалась, чувствуя, как листья щекочут нос.

minuit machine - love is god

За что ты делаешь нас старыми, мир? За что ты выжигаешь зрение своими яркими, ложно дружелюбными лучами? За что шумящими ветрами крадешь у нас слух? За что пускаешь смрадный воздух в наши легкие, травя наш нюх? Почему ты хочешь, чтобы мы все пали? Почему ты хочешь, чтобы пал я? Прокормить падальщиков, спешащих только лишь на глухой стук упавшего тела; слиться воедино с землей рано, поздно; допустить в себя древесные корни, позволить им разворотить свою сущность... Это подло, мир, это подлость. Не для того я к тебе снизошел. И ты можешь проломить мою грудную клетку мощным ударом своим, можешь вырвать сердце мое и затолкать его мне в глотку, можешь, но не для того.
Явился!
Вернулся!
Возрождение, островная земля, это есть возрождение, подними белый фла-а-аг.
Пейзажи меняют друг друга, но я знаю, что это лишь иллюзии. Никогда и ничего здесь не меняется. Все едино. Только мозги наши, не могущие смириться с убивающем наши светлые воображения однообразием, подают нам различные картины. Зачастую слишком слащавые, зачастую слишком жалкие. Только на севере истинный мир. Острые пики белесых гор и мгла повсеместно: на лугах, глубоко в расщелинах, в себе самом. Здесь тоже в истине мгла. но она невидимка. И где-то чуть жарче, а где-то чуть холоднее. Уйди, фальшивое солнце; уберись, паршивая трава. Плевки старухи Жизни. Природные фрики.
Клонись, преклонись, преклонис-с-сь! Вас любит ваш отец, ваш праведный отец, святой отец.
Над головою тучи рассеиваются. Родные территории уходят все дальше, прячутся за моею спиной. Никто меня не встречает, никто. Скрываются в своих укрытиях, боясь проследить взглядом величественную поступь истинного короля. И я пребываю от этого в наивысшем блаженстве. Они, все они, всегда были убогими ублюдками, бесславными ублюдками. Они, все они, покинули те тропы, по которым я должен пройти. Побоялись марать их своим мерзотным присутствием. Им зачтется, чертям. Много времени, огромное количество времени, чтобы упиться ими сполна.
Передо мной вырастают леса, расстилаются поляны, бегут реки. Торжество в беспроглядном трауре. Вверх, вниз, влево, вправо - вертится голова. Пока седеет шерсть, сереет череп с каждым днем; повсюду отпечаток своей худосочной лапы оставила старость. Кто-то перед нею преклоняется, я предпочитаю поглощать ее кусками с бычью голову на обед. Ладные аллегории лезут в голову, вызывая рвотные позывы. Язык потерял свою сочность, мысли обратились в грубый реализм, как только я почувствовал в нем необходимость, потеряв всякую примесь, нужную для вкуса. Словно дикая кобыла без шкуры, сплошное бегущее сооружение из красноватых мышц.
Прыснули слезы из глаз милых дам, дети не могут уснуть. Смех вырывается из глубин глотки, катится по ветру на далекие метры. Никто не выберется из цепких лап живым. Всех извратит, всех вывернет сей смех.
Моя дорога уводит меня в лес, Забвенный лес. Редкие ели и всепоглощающий туман, который травит души. Кто-то побоялся б идти дальше, я знавал когда-то легенды, но все это ложь. Они не любят там быть, там находиться, лишь из-за того, что в той белой дымке одинаковы и никто не имеет лика. Они боятся быть безликими. Они не замечают, что безлики всегда. Они не понимают, что обретают лица только там, под острыми ветками хвои. Они требуют к себе презрения.
Методично лапы ударяются о землю и воспаряют вновь. Долгая дорога, не изнуряющая и не дарящая сил. Опускаю голову ниже, втягиваю ноздрями раззадоривающие рецепторы воздух. Запах сырости, запах устланной иглами земли, грубых стволов печальных деревьев. Медленно уносит туман, скрывая от солнца. Погружает во мглу, белую мглу. И здесь не сложно найти тебя. Во мгле никогда не бывает сложно найти тебя.
Ты на песке. Ты слит с песком. Всего песчинка под моими лапами, одна из, одна из миллиона таких же. Оболочка твоя износилась, духа твоего не чувствует пытливый взор. Ты себя съел. Ты обратил себя в пыль. Опрокинул тело наземь и не встал. Тебя всегда влекло туда. Влекло в низость. Взгляд твоих глаз прослеживается. Я выдыхаю чей-то сырой дух, природы дух. Приподнимаю лапу и тут же выбрасываю ее вперед, разгибая запястье. Песчаный настил взлетает вверх и тут же тяжело опускается.
- Есть... куда более величественные танцы, - говорю, но не смотрю на тебя, не ища тебя, ты остаешься где-то у пальцев. - Ночной медлительный танец луны, серебрящийся миллионом оттенков танец умирающего солнца, танец птиц, словно вихрем подхваченных. А это... это ничто.
Смотрю на ближайшую ель, на ее очертания. Она худа, стара и коса. Прекрасна. Вслушиваюсь в голос свой, он хрипловат, но ровен. Голова начинает качаться из стороны в сторону, я отхожу. Пара мгновений. В мыслях ясность, в сердце ясность. А тело старо. За что, мир? Ведь не для того.

Отредактировано Сирьха (2015-03-22 21:10:02)

white slaver - chimera

Она запылилась. Она стряхнет нас со своего лица как прилипший к векам и впалым щекам песок. Ее ресницы колыхнет ветер, он унесет все сомнения прочь. Она улыбнется снова. Ее губы очень тонкие и бледные, старушечьи губы, и она ими улыбнется. И мы никогда этого не видели. И никогда не увидим. Ибо стряхнет она нас, надоевшую пыль. Омоет руки в первой росе, проведет белоснежной ладонью перед глазами. Мы останется лишь ее далекими воспоминаниями. Воспоминаниями нашей матери. Земли под тонкими лапами.
Я стану твоим спасением, слышишь?
Кто я? Твой единственный шанс. Шанс обрести лик. Чувствуешь ли ты боль? Она составляет тебя. Ты сплошная боль, некто. Некто. Как назвал тебя породивший? Никто уже и не вспомнит. Хватаемся лишь за образа. Сжимая крепче зубы, способны стерпеть все, брат некто. Даже тебя. Существо, слитое из слез рвущихся ввысь птиц, скованное из страданий всех брошенных и одиноких. Кто ты? Олицетворение всех жалких надежд любого живущего. Ты - часть любого живущего. Самая низкая, самая мерзкая. Самая любимая.
Ты принадлежишь мне, слышишь?
Пустыни в каждом из нас. Со змеями, обладающими изящными, гибкими телами, и с зыбучими песками, сосущими последние здравые мысли из головы. Оставляя только мечты и грезы. Пустыня неизвестного волшебника. Что в тебе осталось? Только она. И змеи жалят больно, и пески тянут все глубже и глубже. Но отличие твое в том, что ты не сопротивляешься. Наше отличие в том, что мы не сопротивляемся. В своих собственных головах живет счастье. А вокруг - ничего.
Н-и-ч-е-г-о.
Мать закрывает свои глаза плотнее, стараясь спастись от нерадивых детей. Они копошатся у ее ног. А она так и не смогла от них сбежать. Хотела оставить нас глубоко в себе, так и не поняв, что все вокруг - она. Твоя душа кончается там, где ты ее завершаешь. Где же ты обрубил свою душу, брат некто? Я отыщу конец. Дабы продлить его до бесконечности.
Богам подвластно все. Слышишь?
Голова качается, мгновенно став легкой, почти что невесомой, а во взгляде застывшее безразличие. Безразличие миллионов мифических лет. Я хотел бы ухватить тебя мыслью, а может впиться зубами, но не могу заставить себя на тебя посмотреть. Это как игра. Игра, в которой никто ни на кого не смотрит. Никто никого не любит. Никто никого не ждет. Поиграем?
А если любовь - это ты? Мог ли Амур не любить? Любил ли когда-то Амур?
Трещит все вокруг, ломается, искажается. Организмы наши изнашиваются за много-много лет, а природа, являя собой сплошной единый организм, изнашивается тоже. Она медленно умирает. В безмолвии, созданном непрекращающимся треском. Природа расходится по швам. Лопается. Просто большое плотно, огро-о-омная картинка. Для меня и для тебя. Все это для меня и для тебя. Весь мир падет, чтобы мы могли насладиться его долгим падением. Видишь, я уже почти взял тебя с собой. Почти схватил тебя. Осталось только немножко протянуть. Немножко. Всего целую жизнь. Что это, если равнять с вечностью? Что значит все это, есть равнять с вечностью? Ответь!
И немой ответ на немые вопросы скользит на ветру.
- Я не теряю. Я только нахожу. Сегодня нашел тебя. Терял? А разве?
Усмешка слетает неосторожная. Взгляды наши встречаются. Это просто. Просто сделать, когда ты зряч, верно? Но кто докажет мне, что правда вижу я? Что правду вижу я? Что ты существуешь? Что существую я? Кто докажет, что я зряч, а он, вон тот, не зряч? Никто. И этот никто... кто он, в сравнении с вечностью?
Почему он? Может, она. Может, наша мать.
Она не пытается сбежать от нас. Она полагала, будто мы слишком ничтожны, а она слишком велика. Но может ли существовать величие до тех пор, пока живо ничтожество? Это абсурд. Однако величие познается только в сравнении с ничтожеством. Смотри, я велик, потому что никто больше таковым не является. Но мое величие оскверняется. Оскверняется ничтожеством. Значит, абсолютного величия не может существовать вообще. Это парадокс. Она его не знавала. Она наивно полагала, что ничего не может случиться. Она запылилась и стряхнула нас, как пыль. А мы залезли в ее ноздри и отравили ей жизнь. Наша заносчивая мать!.. Мы учимся на ее ошибках, брат некто?
Брат Э-н-ь-ю?
Бегут резкие слова по пищеводу, щекоча, и выбрасываются из горла, терзая слух. Я дарю тебе благосклонную улыбку. Мы вдвоем сегодня, вдвоем вновь. Поделишься своей истиной?
- Говори, - шепчу я. Не приказ. Лишь позволение. Расскажи мне свою истину, чтобы я мог ее опровергнуть. Чтобы спасти тебя из этого мрака. Из этой беспросветной тьмы. Я стану твоим светом. Твои спасением. Твоим Богом. Стану? Всегда им был.
Слышишь?

Отредактировано Сирьха (2015-03-27 00:20:16)

старуха мха - солдатами света

Мы никогда не старались стать кем-то. Кем-то хотя бы и кем-то еще. Но мы умели разучивать новые движения. И когда становилось слишком темно, мы крепко закрывали глаза и начинали танцевать. Это не было красивым. Это не было привлекательным. Это было грубостью и омерзением целого мира. Только поэтому этот танец имел право на жизнь. Они придумали все прекрасное. А мы остались наедине со всем остальным. "Все остальное" оказалось куда более плодотворным материалом. Мы сделали все, что не сумели они. Что скажешь? Истинное уродство. Золото, стекающее по твоей грязной шерсти к твоим пальцам. Сухая кровь на обветренных губах. Покайся. Мы принесли в мир уродство. Погляди! Это танец.
Танец мертвецов.
Я покидал тебя на долгие мгновения. Ты оставался один. Видел ли ты свое отражение? В желудках скорбных ланей, коих грыз ты гнилыми зубами? Видел? Смотрел бы ты в свои глаза. Они прозрачны и чисты, словно умершего младенца, так и не успевшего согрешить. Они светлы. Ты светлый, Энью. Твое божественное лицо, исполосованное шрамами, черными, смрадными, ибо внутри тебя грязь, священно лишь глазами, из самых уголков которых стекает каплями белая вода. Она очищает лик, и там, где касается земли, распускаются из ниоткуда пышные бутоны. Ты темен, Энью. С темной головой и темным сердцем. А глаза твои светлы. Не видали разврата из-под тяжелых толстых век. И только белыми слезами полосуют морду и проникают в недра земли. В самые недра. И каждый бы из смертных отдавал бы все за то, чтобы увидеть их. Если бы знал, если бы знал...
Ты есть повсюду. В частичках воздуха блестит твоя крошечная сущность. Твой образ строится из мерзлого воздуха, верно, из него, и ты не мог меня покинуть никогда. Ты кислород, которым я дышу. И я ни разу тебя не видел. Но всегда тебя чувствовал. И я качаю головой, снова, не прекращая, тебе и всему вокруг, а ты так близко, что отбираешь мою возможность дышать. Скалю зубы. Язык бежит по губам. И взгляд летит куда-то меж твоих ушей. Там краска гуще и насыщеннее. Я бы хотел тебя ими отравить. А ты говоришь. Спокойный. И твой голос впивается в шею. Хватается за шерсть и мотает из стороны в сторону. Я отплевываю твои истины.
Там, за спиною твоей, все та же дряхлая ель. Она качается. Влево и вправо. Трепещет перед самой собой. Боится себя, ненавидит себя, любит себя. Она ничего не умеет. Но она делает это. Ибо свистит слабый ветер тяжелый мотив. Смотри, Энью. Это танец. Танец мертвецов.
- Птицу в небе собьет звезда; рыба в море захлебнется водою. То, что внутри, не знает, что вне. То, что вне, не знает, что внутри. Твои мысли слишком страстные. Они тебе не принадлежат. Оставь их. Растопчи. Смотри в мою грудь. Гадаешь, что внутри? Твое царствие.
С презрением бросок, с издевкой и холодным смешком. Взгляд опускается и надолго селится в твоих глазах. Они смотрят на мир и, кажется, никак не поймут. Ты секунду моргаешь, и я в мучении, я в агонии, а когда вновь могу видеть их, они все так же. Все так же. Ты смеешься. А они, застывши, глядят в сердца. Видишь мое сердце? Оно темно. Как и твое. У нас одно сердце, Энью. И не гляди. Но ты можешь сойти за праведного. А я, боюсь, сгорю.
Кряхтит старая ель. Хрустальные солнца лучи бьются сквозь зеленелые листья. Все запоминается, а взгляд гуляет по чернеющему лесу. Души умерших воют в уши. Секунды летят, выдирая по одной нервной клетке. Ох-х-х, мат-т-ть, вернула бы назад-д, убил бы я, убил-л-л и слышал бы тебя-я-я... И твои усталые глаза скверной старушки снова будятся в памяти. Засни, мать, засни. Смакуются воспоминания детства зачем-то, всплыли в голове и не отнять. Кладу их на уздечку и накрываю алым языком. Прощайте. Не желал. Любил ли? Нет.
Ты задаешь иные вопросы. Но...
- Любил тусклый рассвет на вершинах. Орла любил, кружившего томными вечерами над опустевшим телом. Смеешься? А я любил. Любил большую рыбу-чудо, поднимающую хвост больше любой твари над водою. Любил эту воду. И когда она билась о скалы, а языки ее хватались за лапы... я тоже ее любил.
Висит молчание. И ничто в этой жизни не смеет его прервать. Все застыло. До новых встреч; до новых слов. Песок застилает земли. Только переливающиеся лучи блестят в зрачках. Я это чувствую. Чувствую, как они чуть шипят и лопаются на глазных яблоках. Смотрю вокруг, в голове заключен контроль. И только как веки закрываю, начинают перешептываться. Пусть. Они покорные дети. Но непокоренные.
С одной лапы на другую. С одной на другую. Здесь тяжелый мотив, Энью. Но к этому привыкаешь. К танцу мертвецов.
- Молчание так хрупко, добрый друг, - лишь тихая заметка, - хорони его в сердце своем.
Неслышное шипение поглощает все, окутывает нас. Умереть. Это просто так было всегда, мне поверь. Я делаю шаг вперед, не открывая глаз. Опускается свинцовая голова. Касаюсь подбородком макушки твоей. Ты по-прежнему источаешь тепло. Питаю им оледеневший разум. Много было, Энью. Вгрызись в глотку и порви. Достань свое царствие, верный мой слуга. Сохрани его. В себе и вне себя, как ты хотел. Но не в этой жизни, мой милый. Не в этой.
Светлые глаза осветят путь. Свет не рождается из ниоткуда в темноте, но не сейчас. Его источает нечто божественное, но при этом несуществующее. Ты не сможешь проститься с ним и не сможешь его питать. Только белые слезы продолжат чистить тебя изнутри и снаружи. Всегда. Я колеблюсь. Звук все равно умрет, но мы отчаянно пытаемся его живить. Воспоминания горчат под языком.
- Пойдешь за мной?
У нас нет сил. Нет цели. Но у нас есть он. Мы не смогли завершить его, Энью. Я мог сказать, но не стал. Ты знаешь. Знаешь без того. Танец мертвецов, мон ами. Окончи его со мной.

офф: прости, что задержал

офф: прости, это плохо

der noir - stranger's eye
Чудесен мир, чудесен, а мы, к сожалению, мертвы.
Ритмы бьют голову. Четкий глухой стук, словно сухой ветки о камень. Это там, внутри, пульсирует жизнь. Хочешь послушать, Энью? Там водяной всплеск, там журавлиный крик, там протяжный стон уходящего солнца. Всего в одно мгновенье. С резковатым ритмом. Это и есть наш танец. Вся наша пульсирующая жизнь.
В нашей груди - гробницы. Гробницы нас самих. В каждом из нас заключена погибель. Мы говорим, будто некие "они" дарят абстрактным "нам" смерть, однако же мы вынашиваем ее, эту смерть, с первого нашего вдоха. Кто-то лишь вызволяет ее, но мы сделали главное - мы ее зачали, выносили и породили тоже мы. Не отдавай никому эту роль. Мы - самоубийцы. Наш мир - мир самоубийц.
Вгрызись себе в глотку чужими клыками.
Отрави себя на самом деле никогда несуществующей заразой.
Погуби себя! И скажи, что это сделали они.
И, когда тяжелая каменная голова опускается на твой хрустальный лоб, я чувствую, как поднимается на загривке давно уж отвердевшая шерсть. Хрустальный царек, божок прозрачного мира из стекла, ты источаешь тепло, как тысячи лет назад. А это значит, что внутри тебя бьется истинное сердце, внутри тебя бежит истинная кровь. Совершенно бесцветная, чуть поблескивающая на свету кровь в тонких узких стенках венок и артерий. Я так давно не ощущал этого жара от волчьего худощавого тела, так давно не чувствовал абсолютно волчий мирской запах... Веки опускаются, а из горла выходит горный дух.
Здравствуй, Энью. Это мое возвращение.
- Слышал ли ты, как сипит метель в холодную ночь? Как волна с рычанием бьет о скалы? Как уходит из глаз остаток жизни? Как вопит истошно северный олень, с остервенением бья копытом землю? Услышав, ты не забудешь. И я не забыл. Сирьха.
Говорю, а челюсть сводит ноющей болью. Нос тянет больше воздуха в легкие, и на рецепторы ложится нежный запах смолы. Здесь свежо и домашний уют. Я бы остался навеки в темном этом лесу, сросся бы с корнями и ушел бы глубоко в землю. Какое старческое желание осесть где-то, чуешь? Это смешно. Нам еще долго придется бродить. Музыка только заиграла; мы только начали танец.
Ты лишь слово выпаливаешь, но оно определяет жизнь. Клокочет внутри, кривая улыбка застывает на губах. Легкий порыв ветра уши ломает, пробегает по лопаткам и застывает на последних позвонках. Я осторожно перебираю лапами и вскоре отхожу. Голова опущена к земле, смотрю на тебя исподлобья, снизу вверх. Если у тебя есть свой хрустальный трон, я стану на нем каменной горгульей с белесыми глазами. И, знаешь что? Что бы ни случилось, я всегда буду возвышаться над простым смертным и над тобою. А когда поглотит залы тьма, я прошепчу тебе лишь пару слов. Ты узнаешь, что значат они, когда тяжелые лапы опустятся на твои хрупкие плечи.
- Там шумит океан. Я хочу... показать тебе.
Холодная усмешка поселилась на губах; чуть вздрагивает она и обнажаются клыки. Я выпрямляюсь во весь свой рост. Ты - груз на моих плечах. Мой самый ценный груз. И ни одна тварь не посмеет тебя отобрать. Ни одна тварь не доберется до тебя. Ни одна тварь не посмеет ни на шаг приблизить тебя к смерти.
Посмотри.
Я всегда был выше.
Выше тебя и выше них.
Я разворачиваюсь и быстрым шагом ухожу; без лишних слов, без лишнего движения. Я знаю, что ты последуешь за мной, а я всегда выведу тебя. Всегда. Все это... игра. Но игра есть жизнь. Я хочу жить. Я хочу тешить себя. Я не хочу помнить о главном, я хочу создавать это главное.
Бушует океан. Мы дети его потерянные. Обретем же себя! Земля - наша мать, а океан - наш отец. Старуха-мать и гневный, беспокойный отец-ц...
Красивую эпитафию кто-то начертит на земле символами, знаками. Меркнет новая заря! Во имя мое и твое.

Отредактировано Сирьха (2015-04-22 20:02:56)