Кай уже видел спектральный кристалл раньше - тогда, в лаборатории, когда прикосновение к этому камню заточило его в тело  огромного полосатого кота. Тогда, под надрывные вспышки сильнейшей боли, эти изменения казались необратимыми. И хотя ничего подобного охотник прежде никогда не испытывал, он буквально чувствовал, как изнутри его тело рвется и ломается, сростаясь заново мучительно медленно. Фридлейв был привычен к боли, к самой разной, но ничто не способно подготовить тело и разум к такому перевоплощению, а сотрудники лаборатории с этим не сильно-то и напрягались. Воспоминания о том дне, когда брюнет проснулся диким зверем, еще были слишком живы, чтобы он сохранил равнодушие, глядя на этот кристалл. Принцип его работы был все еще неизвестен, но одно юноша хорошо понимал - этот камень опасен. Опаснее любого оружия, опасен своей непредсказуемостью. Кай хорошо знал, какие увечья способен нанести огнестрел, как убивает холодное оружие, но на что был способен этот кристалл, если ему под силу было изменить саму человеческую суть на звериную? Это выходило за грань привычной реальности, где магия была скорее красивой легендой, чем истиной. На старом острове волки действительно могли насылать иллюзии, в лесах иногда происходила абсолютно нерациональная чертовщина, а люди дарили друг другу шаманские амулеты, не особо доверяя словам об их магических свойствах. Кай никогда особо не верил в магию, считая ее чем-то из ряда дорогих фокусов, но на новых землях игра велась по другим правилам и их следовало принять, что охотник незамедлительно сделал. В конце концов, если местные ее используют, то, при хорошей удаче, ее могут использовать и переселенцы, а значит, они могут сравняться с дискордийцами как минимум в вопросах грубой силы. В том, что этот камень действительно способен был переносить на какие-то расстояния, Кай не сомневался. В конце концов, кот именно таким способом и приходил, появляясь буквально из воздуха. Вопрос заключался лишь в том, как далеко эта штука могла переносить. Вполне возможно, что блохастый просто перескакивал из одной камеры в другую. Проверять, однако, времени не было, если они не поторопятся, то рискуют попасть на обход смотрителей и тогда, если кот не соврал и действительно пытался вызволить пленника, его превратят в коврик для ног.

Кай долго учился доверять определенным людям и животным, это не решалось за пару минут, дней или даже месяцев, посему от этой ситуации он испытывал максимальный дискомфорт. Будто играл своей жизнью, раскручивая ее перед носом бездомной собаки. Никогда не знаешь, вцепится или проигнорирует. Кай понимал, что нужно быть начеку, нужно быть готовым к сражению, ибо, куда бы не перенес его этот гаденыш, с огромной долей вероятности это - очередная ловушка. Поморщившись то ли от вида спектралки, то ли от того факта, что ему придется потерпеть тактильный контакт с котом, охотник невольно вздохнул. Чтож, он опять вляпался в какую-то сомнительную историю, которая практически обречена стать его могилой. Интересно, жизнь когда-нибудь сделает более спокойный и плавный виток? Удержаться на ее нынешних поворотах сложнее, чем на диком мустанге.
Коту он больше ничего не отвечал, это не требовалось для их взаимодействия, и Кай предпочел оставить всю болтовню позади. Он в принципе многословностью не отличался, тем более по отношению к чужакам. Тем более, к враждебным чужакам. Тем более... к котам.

Сказать, что перенос был отвратительным - значит, не сказать ничего. Мир вокруг начал стремительно закручиваться в спираль, и лишь тот факт, что тюрьма была серой, спасал от неминуемого цветового коктейля. Однако эффект все равно был достигнут - земля стремительно ушла из под ног, и очень быстро реальности исказилась до такой степени, что понять, где пол, а где потолок, стало невозможно физически. Пошатнувшись, Фридлейв не удержался на ногах и упал на землю - его координация, не привыкшая к подобному, не способна была удерживать тело в вертикальном положении. Голова кружилась, а к горлу подступал увесистый ком, пережимавший глотку. Попытка закрыть глаза увенчалась успехом, но желаемого эффекта не принесла - отсутствие осознанной опоры привело к тому, что на момент окончания телепортации, охотник буквально выложил весь свой вчерашний ужин под один из кустов, куда их изволил перенести кристалл.
- Что это... черт подери... было... - безуспешно пытаясь отдышаться, прошептал брюнет, зрение которого все еще отказывалось фокусироваться, из-за чего кусты перед глазами расплывались в зелено-серую кашу. Не в силах сидеть, он медленно опустился на землю, уткнувшись лбом в траву и пытаясь прийти в чувство. Голова болела так, словно по ней ударили чем-то тупым и тяжелым, в глотке все так же стоял комок, глаза слезились от непривычного яркого, по меркам тюрьмы, света. И хотя им нужно было действовать быстро, Каю необходимо было перевести дух, иначе толку от него будет мало.
- Ты обещал, что поможешь мне вызволить моего кота. Есть идеи, как его можно выпустить и привести сюда? - стирая испарину со лба, пробормотал юноша.

Омерзительный привкус рвоты заставил охотника скривиться. Спектральные кристаллы, значит... Выходит, с их помощью можно перемещаться на какие-то расстояния. Значит, заимев один такой, можно выбраться за пределы этого жуткого города, а с несколькими, возможно, даже оперативно добраться до лагеря переселенцев. Он обязан был получить в свое распоряжение хотя бы парочку этих камней. Разумеется, просить кота о подобном брюнет не собирался, и даже мыслей подобных озвучивать. Несмотря на весь его интерес, он не подавал даже вида, что камень вызвал у него нечто помимо раздражения. Последнее демонстрировать было несложно, перемещение при помощи кристалла, по ощущениям, вывернуло его наизнанку, из-за чего в подлинности недовольства сомневаться не приходилось. Кай ни капли не забыл о том, что они все еще находятся на вражеской территории, но сейчас он хотя бы имел какие-то шансы на реальный побег. Не будь в заточении Дейзо, он бы бросил этого лохматого мутного зверя прямо здесь. Да, он помог Фридлейву выбраться, и, по сути, охотник должен был быть благодарен ему за спасение, однако он все еще не мог отделаться от мысли, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. А кошки... кошки рождены, чтобы охотиться на мышей.

Единственное, что останавливало Кая от необдуманной агрессии в адрес своего спасителя - тот факт, что спасли они пока еще не всех. Дейзо все еще находился в заточении, освободить его было задачей первостепенной, так как он мог помочь им незаметно вывести лошадей. Охотник вынужден был отложить свой побег на потом, хотя любые игры с местными вызывали у него очевидный дискомфорт. Проводив "напарника" долгим взглядом, юноша буквально "залег на дно". Дышал он тихо, почти не шевлился, и к земле прижимался плотно. Если кто-то не пройдет совсем рядом с кустами - не заметит. Зверя действительно не было около пяти минут. На его вопрос о мороке охотник так и не ответил, посчитав его риторическим. Когда он вернулся, и выпалил брюнету все, что смог выведать, Кай поморщился. Обстоятельства складывались не в его пользу, но думать об этом времени не было, да и толковую стратегию в таких условиях не разработать.
- Понял тебя. Переодеться в униформу - лучший вариант. Оглушить не обещаю, обещаю обезвредить. Способ - по обстоятельствам.
Со слов кота, Кай мог полагаться только на расположение входов и выходов. В конце концов, людям свойственно передвигаться и менять место дислокации. Действовать придется по ситуации, что было очевидно с самого начала. В таких условиях нельзя полагаться на четкий план, слишком много переменных, которые меняются ежесекундно.

Почти до самой стены конюшни Кай прополз по земле, ибо если бы встал - тут же был бы замечен. И лишь когда с левой стороны его закрыла стена конюшни, юноша смог, наконец, подняться и выпрямиться. Конюшня добротная, почти нет щелей, через которые открывался бы хороший обзор. Однако есть уши. Охотник - прирожденный следопыт, на слух способный отличить не только дистанцию до предполагаемой цели, но и габариты, и физическую подготовку. Шаги выдадут даже возраст противника, но у Кая не было возможности своего оппонента выбирать, точно так же, как не было возможности экспериментировать с его устранением. Если он поймает одного из конюхов и заткнет ему рот, не факт, что сможет удержать. Если ударит чем-то... а чем? У него не было в руках оружия, в котором он мог бы быть уверен. К тому же, это может создать лишний шум, но был, все же, один вариант, как можно было сделать все тихо и незаметно.

Прокравшись к двери, и прошмыгнув в конюшню, Кай, как истинный охотник, бесшумно проскользнул к ближайшему стойлу. Тому самому, где находился один из конюхов. Солома под ногами могла помешать. К счастью, он стоял достаточно близко к выходу, чтобы Фридлейв, без особого труда, сумел дотянуться до его головы и резко дернуть ее в сторону, одним движением ломая мужчине шею. Самое тонкое и тихое убийство из возможных, ибо хруст шеи легко заглушался фырканьем лошадей, что находились поблизости. И хотя брюнет нечасто практиковал подобное, рука у него все же была набита, а движения были точными и четкими. Навык не пропьешь, и от перемены места жительства хуже он явно не стал.

Избавь этот мир от грязи – и начни с меня. Яви знамение, укажи дорогу назад – всё невмоготу, когда отдаляешься от тебя. Подай знак, что мне всё дано будет понять со временем, я не прошу большего.
Избавив себя от проступка, я не избавился от любопытства – и вынужден ныне обживаться с эдакой жаждой доискаться до правды. Отныне мой удел – бессонные ночи, полные отчаяния и рук, заломленных в бессильной ярости против самого себя.
Сам себе противен за то, до чего докатился – словно замаран дрянью какой с головы до ног, искажен уродствами двоедушия.
Сам себе страшен – не ведаю, сколь далеко способен буду еще зайти. Раньше и мыслей-то таких в голове не держал – а нынче прошелся почти по краю. Думал, что ведомы мне глубины собственного сердца – и ошибался, чудовищно ошибался.

Тревожно, как бы я ни крепился. С колотящимся сердцем жду кары или беды на голову – так не бывает, чтобы я сухим из воды вышел, не может такого случиться, нет, только не в Цитадели. Вина все не дает мне покоя, терзает так, что впору и удавиться – упрямо хочу наказать себя, искупиться, очиститься. Плевать, что другим о моих преступных помыслах ничего не стало известно – важно то, что я сам за собою эту огреху знаю и спускать ее на безнаказанность не намерен.

Вопрошающий отворяет бездну – и сам же в нее и рушится. Рано или поздно, чую, эта тяга меня погубит.

Погруженный в смурные мысли, бреду почти что на ощупь.
Мой хромоногий силуэт мелькает из переулка в переулок, ускользая все дальше и дальше от книгохранилища. Я стремлюсь удалиться от него - как можно скорее. Спешка каленым железом терзает больную конечность, но к телесной-то боли я уже давно притерпелся, куда страшнее – боль душевная. От нее не скрыться, не плюнуть на нее, не обвести вокруг пальца.
Я клонюсь под тяжестью размышлений – и полы плаща жалко волочатся по земле. 

Сам не замечаю, как уже протискиваюсь в тюремные ворота.
К тени моей тут же прилепляются бессменные услужливые дневальные – косматые грубоголосые мужики, обряженные, как это водится, во всё черное.
Окунаюсь в события недельной давности – вспоминаю, как эти двое разражаются громким хохотом, травят байки за плечом своего Смотрителя, смолят дешевую табачину – если вдохнуть невзначай, горло с нее продирает так, что заходишься тут же жестоким кашлем. Сейчас дневальные следуют за мной молча, переступая почти след в след. Уберегают мое уединение, не посягая ни на мое безмолвие, ни на мою усталость от слов и неспешный ход мыслей.
Оглядываю служивых через плечо; полуулыбаясь, киваю с выражением – я благодарен за тишину их сомкнутых губ.
Больше чем пестрословая бравада множества прочих, мне дороже молчаливая преданность этих двоих. И все ж даже им не могу я облегчить душу. Видать, и эта немая тягота – часть моего персонального искупления.
Куда бы ни обратился мыслями – даже здесь, в моей вотчине, для меня все овеяно тревогой. Я тревожусь за это место и за его служивых – в тюрьме едва ли не все подчинено моему указу и опирается на мои плечи, но сам я оказался хрупок и ненадежен.
Пока не владеешь своей собственной волей и идешь в поводу у своих желаний – как сумеешь вести за собой других?
Я – дурной поводырь, и отныне страшусь только одного: не уберечь врученного мне порядка.

Терзаюсь. Кажется – из-за меня все тут воздвиглось накосяк, все пошло вразлад, вот-вот уклад расползется по швам; разъедется, расплывется единожды обозначенный контур.
В попытке угомонить некстати взыгравшую подозрительность устраиваю, походя, подобие обхода.
Неустанно тереблю в пальцах переплетенный у горла узел – завязки от дорожного плаща, и, едва переступив тюремный порог, придирчиво окидываю взглядом входное помещение, перемыкающее в темный гулкий коридор, озираю караульных и подметальщиков – привычка, надежно въевшаяся за годы службы – выискивая оплошности и праздношатание, но с виду не могу отыскать никаких огрех. Караульные и смотрящие чинно возникают на моем пути, молчаливо отдавая честь появлению старшего.
Все идет назначенным чередом, но беспокойство от сердца не отлегает.
Густо просмоленная пакля на свежезапаленных факелах громко потрескивает, языки пламени отбрасывают на пол неровные тени, блики теряются в складках плаща, пляшут на лицах дневальных и встречных, придавая им зловещий, слегка роковой, отчужденный вид.

Держу курс на нижние этажи. Привратник пускает меня и мою свиту беспрепятственно. К веренице дневальных тут же подобострастно притискивается дежурный ключник, рапортуя что, мол, все-то у него спокойно, все-то без происшествий.
Волочусь, припадая на хромую ногу, то и дело оборачиваясь на звуки торопливого шевеления за решеткой – большинство узников тревожно жмутся подальше, едва заслышав стук приближающихся шагов в коридоре. Среди этих стен они редко приносят с собою благо.
Прохожу дальше, цепко приглядывая в приоткрытые оконца на створах камер. Приосанившись, стреляю взглядом и в узилище пришлеца, вот только самого воспитанника на месте не нахожу. Хмурюсь. Обзор-то в каземате хороший – выстроен так, что внутри все виднеется почти как на ладони. Упрятаться от глаза смотрящего можно разве что чудом – ну, или к двери камеры изнутри прижавшись, если ты совсем щупловат - есть шанс, что так не заметят.
Тревога заходит на новый виток, затягиваясь петлей на шее.
Да ну, глупость какая, ну что ты, в самом-то деле…
- Забрали его? – повожу головой вверх, намекая на высокоставленных.
Если бы перевели куда – тебя б, как ответственного, поставили бы в известность.
Хорошо, что мой голос при мне остался – не потёрся сипом, не пересыпался дрожью. Не хочу выказывать страха перед служивыми. Из последних сил сохраняю твердость облика. Знаю, в этих стенах полно ещё тех, кому моя слабость – как бальзам на душу. Почувствуют вольницу, даже если просто по слухам узнают о слабине старшего, - Ну так как, м…?
В ответ получаю одно молчание. От ключника явственно прёт растерянностью, да так, что и без слов понимаю - он ничего не знает, не доходило ему никаких распоряжений, никто не являлся за узником в установленном порядке и меня не предупреждал, а значит…

По мановению руки ключник протискивается вперед меня и громыхает связкой, дневальные изготавливаются ухватиться за пистолеты. Раздраженный медлительностью подчиненного, выхватываю ключи из окованных недоумением пальцев, и все отпираю сам.
Как знал, как чуял…
Оборачиваюсь медленно – боюсь расплескать свое отчаяние, подступившее к самому нёбу, смериваю дневальных и оцепенелого ключника тяжелым взглядом.
…у моей тревоги вкус подступающей к горлу рвоты.
…у моей усталости глаза, посеченные сетью кровавых прожилок.
Я устал и потаскан дурными мыслями, и я очень хочу ошибиться.
Я пытаюсь придумать объяснение отсутствию вверенного моему попечению воспитанника.
...и не знаю, как можно поверить в то, что упрямо напрашивается на ум.
- …не уйдет, - дневальный облекает в слова весь мой внутренний ужас. Остальное, что было им сказано, я не расслышал – так гулко заходится стуком сердце.
- Видать, уже ушел, – усмехаюсь, глаза щурю недобро, лукаво; ладонь, повинуясь глубинным порывам, ложится на рукоять пистолета. Кончики пальцев подрагивают то ли нетерпеливо, то ли до края нервно. Я, старая псина, вновь вспоминаю, что такое охотиться, гнаться, нестись по следу, - А теперь давайте-ка сделаем так, чтобы он не ушел слишком далеко.
Я стремительно воскрешаю былую молодость, будто где-то в глубине нутра уже давненько заждался ее возвращения – и приказы скользят с языка будто сами собой.
- Всех тюремных поднять в ружье, держаться не меньше чем по трое, - обыкновенной караульной двойки здесь недостаточно, слишком велик риск, а я слишком хорошо сознаю, что из себя представляет нынешний наш исчезновенец, и на что он въяве способен – на своей шкуре уже испытал разок, так что понимаю, о чем стоит мне озаботиться. Я за каждого здесь в ответе и не желаю жертвовать ни одним из тех, кто мне пока что еще подвластен – хватит калечеств, боев и смертей на день грядущий, а потому я сберегаю состав излишней предусмотрительностью – втроем отбиться даже из засады будет куда как легче, а если уж беглецу кто из наших помогает – замок ведь до моего прихода не отпирался, и даже не взломан – так чем больше людей, тем сподручнее, - В набат не бить – нечего упреждать о начале облавы. Остальное растолкую позже. Собирайте людей. Я возглавлю.
Связку ключей обратно не отдаю, а подцепляю себе на пояс: надеюсь, дневальные поймут все верно – как отойдут к концу коридора, подспудно повяжут нерадивого ключника и отволокут в допросную. Позже с ним разберусь – как проморгал узника и не пособничал ли еще чему.
Отсылаю всех от себя. И, наконец, остаюсь в одиночестве.
Я никогда не верил в судьбу – только в то, что путь всем и каждому предопределяет воля вышестоящих. Ты скажи мне одно, Magna Mater, голос совестливости уберег меня от позорной смерти в книгохранилище, чтобы здесь, в тюрьме, заради искупления мне случилось положить себя, водворяя беглеца на положенное место? Не наказан законом, но приговорен решением неизбежности – это так?
Передергиваюсь всем телом – а стряхнуть с плеч наползшие тенета смерти все никак не выходит. Всем своим существом предчувствую скорую гибель – с тех пор, как все переменилось, загробный призрак целует мой взъерошенный затылок каждое утро, каждую ночь.
Привык бы уже, смирился, если б не желал так отчаянно жить.
Если бы меня спросили, чего я хочу на самом деле – ответил бы, не колеблясь: хочу дотянуть остаток лет в благоденствии и покое, не зная ни пришлецов, ни чужих секретов. Никаких непокорных воспитанников, никаких тайн и мучений, никакой выволочки плетью. Это всего лишь сон. Ты очнулся, Теодоре. Добро пожаловать, ха-ха, обратно в жизнь, старый ты издерганный смятением дурень.
Вот только Цитадель не спрашивает, чего желает ее слуга – Цитадель требует от него повиновения означенному долгу, а потому я должен идти. Не время рассыпаться на сомнения и жалость к себе – сейчас, окромя меня, служивым опереться не на кого, я им и приказчик и управитель, и в стороне оставаться не полномочен.
Думай, как бы ты поступил, а? Куда бы направился? Как бы выбирался?
Смутно пытаюсь сопоставить все обстоятельства – но картина все не складывается воедино, что-то так и норовит не заладиться, где-то зарыт подвох. Время не терпит, но мне, все же, необходимо поразмыслить.
Кто тебе подыграл? Из моих кто-то нас же предал? А иначе – как ты выскользнул, не отпирая замка?
Что-то не вяжется…
Племя затворников по обыкновению, любопытное как сволочь – в особенности те, кто уже достаточно долго коротает свой срок в ожидании приговора. Безделье удлиняет уши и языки. Есть и другие – те, кто перемолот страхом настолько, что мать родную и все свои потроха сдаст за одно только послабление. «Волчок»* на двери ни тут, ни в других местах до конца притворен не был – необходимость того не диктовала, так что, может, и получится у кого из сидельцев мимоходом вызнать, кто осмелился явиться без дозволения, что здесь случилось и по какому резону. [возможная заявка на получение информации]
Кабы кто знал, как я хочу ошибиться, оказаться всего лишь помешанным на подозрениях дурнем. Пусть уж лучше зазря по тревоге людей подниму и за это получу потом выволочку и насмешки в лицо, чем всё то, что сейчас упорно влезает мне в голову…

* реально существующий тюремный жаргонизм. Обозначает окошко в двери камеры.

Отредактировано Таормино (2020-12-21 19:12:27)

Я – Смотритель, я бодрствую над своим владением. У меня нет права смеживать веки, обрекая это место на брождение и разлад. Непокорное, оно пробуждается и силится взбунтоваться, стоит мне только закрыть глаза. Единожды я позволил усыпить мою бдительность – и ныне вынужден проживать кошмар наяву.
Придет время – и я накажу себя за проявленное мною высокомерие. Я слишком положился на обманчивое ощущение собственной силы, слепо уверился в том, что держу всё в узде. Но наказание мое грядет после, а сейчас…
Сейчас я тону в разноголосице тех, кто пытается мне доложиться – кто-то из соседних камер сдает беглеца из желания подгадить ему - более удачливому, чем они сами; кто-то – в надежде на мою милость, из желания выслужиться и избежать назначенной участи.
Низость, домогающаяся подачки. Падаль, торгующаяся за собственное удобство и право гнить дальше. В них нет откованного стержня, еще нет, я его в них не выпестовал. На вид они люди – а на деле труха. Их россказни и пересуды утомляют – но я въедливо ловлю каждое обращенное ко мне слово.
Сейчас они – мой единственный мост к пониманию произошедшего. Иного я не отыскал.

Чем больше слышу – тем неспокойнее становится на душе. «Кот этот говорящий… враг моего врага… уйти незаметно… старый урод» - на этом позволяю себе скривить угол рта. Вот же, молодой гаденыш, все никак не угомонится –  так я ему в память запал, - «…постройки с животными».
Теперь понимаю. Срываюсь с места и спешно ковыляю на выход – в спину еще толчется и перекликается тюремный вой, но большего мне от узников не надо, я и без того выяснил достаточно. Побежал бы стремглав – да покалеченная нога не дает, все волочется и мучит – в натруженные кости словно огня налили – боль не утихает уже, не разжимает пасть. Дурной признак, только времени на телесные надобы у меня нет. Продержусь как-нибудь до конца облавы, а после – травами успокоюсь.
Мне сейчас не о своих нуждах думать надо, а о том, как бы беглеца на место вернуть.

Кот говорящий – морок, конечно же, по-другому быть не может. Значит, кто-то из наших, из городских, помогал. Тот, кому вся подноготная известна – и кто таков пленник наш, и откуда его к нам доставили. Грешил бы на вероломство своих тюремных – вот только в преданности тех, кто допущен был к знаниям об узнике и к нему самому, я больше не сомневаюсь.
«Враг моего врага» - он не из наших, а, значит…

...единственная мысль целит в висок – только бы успеть, только б не прогадать на этот раз, не упустить все до непоправимого.
Проклиная себя за медлительность, вваливаюсь, наконец, на тюремное крыльцо, и опираюсь плечом о дверной косяк, чтобы в сторону не повело. Не отдышавшись толком, распоряжаюсь, отсылая сторожевые отряды с дневальными во главе – один к псарне, другой – в конюшню. Часть людей оставляю подле себя, на всякий случай.
Если все верно рассчитал – мои люди возьмут беглеца в кольцо и на прицел, а там уж и я подоспею. Дневальным своим я как себе верю – они не оплошают, а кого искать – им известно, узника в лицо они не единожды видели.
Полдела сделано.

Едва с отрядами управляюсь - слышу свист и конский топот: приближаются четверо конных. Все – в синем и в серебре с полумесяцем.
Распознаю среди них посланца, остальные трое – атакующие. Так и знал.
Лунные. Сумеречники. Серпы.
Сердце рухнуло, как подрубленное - будто знало уже наперед, что беда на порог приблудилась. Серпы так просто не отступаются – сами полягут и наших положат, но заберут то, за чем заявились, и чего желают – намертво отстоят. Народ они свободолюбивый и скрытный, сами себе на уме, лишний раз голос не подадут и вперед не выступят - только по особой нужде вытворяют такие дерзости. Мы с ними – одного гнезда дети, одной матери выкормыши, единой родиной повязаны, хоть и путь держим по разным дорогам и мыслим о власти в Цитадели по-разному.
Как Луна и Солнце всегда порознь ходят и на небосводе не встречаются - так и мы дел общих почти никогда не ведем. С ними тяжко, без них – невозможно. Им во власть отдана ночь, нам во владение – день. Делить нам с ними нечего – так мне думалось до сей поры, да только, видимо, что-то переменилось, раз лунных сюда, во владение Солнца, принесло.
Сдается мне, они это вторжение просчитывали, вот и выдался удобный случай.
А от мыслей этих хочется ухватить себя за волосы – да приложиться пару раз о дверной косяк, так, чтобы до кровавых пятен. Стоило отлучиться – они и прознали об этом сразу. Сам же им дорогу открыл своим отсутствием, сам все своими руками испоганил, испортил, подвел под край, вручил им и тюрьму, и пленника…
Отчаяние и вина разрастаются внутри чем-то острым, в кадык упираются, взрезают горло, наружу просятся – облаять их всех, паскуд, да в рожу плюнуть для острастки. Откуда наглости столько? Чего добиваются, а?
Я – слепая ярость, не способная нанести удар. Станем биться – пойдем друг на друга войной, и кровью всю Цитадель зальем, от мала до велика. Выходит, что вся наша нынешняя битва – она только в пространстве слов. Если кто взаправду оружие на кого поднимет – быть беде.
Переговорщик их хитер наверняка как голодная псина, да только и я не так-то прост, как кажусь. Думали, что перешагнут через меня, не встретив сопротивления – да только ногами запнутся, не будь я дер Валль, который своим собственным долгом заради чьей-то выгоды не поступается.

Я не уступлю, но и эти с пустыми руками уходить не намерены – значит, придется говорить и договариваться. У нас нет иного выхода.

Отправить посланца восвояси я не могу, но и на месте стоять, позволяя мне зубы заговаривать, я не дам.
Размышляю.
Оглядываю тюремных. На лицах у всех – удивление, так, будто впервые в жизни Луну увидали. Смятением с ног до головы повязало - притихли, не зная, что говорить и делать. Оцепенели. В глазах скользит нерешительность, в движениях – нетвердость, будто разом все уморились. Непорядок это…
Впрочем, понять могу. Рябь изумления и по мне прошла, только волю я ей не даю. Как нахлынула – так и откатила, запрятанная глубоко внутрь. Что вождь в голову себе возьмет – то и народ его помыслит. Примером должен стать своим подвластным, оковать сердце железом, вернуть присутствие духа.
Если ты в праве своем силен – страха не будет. Бояться – равносильно гибели. Я хочу, чтобы они это вспомнили. Мы – на нашей вотчине, на нашей земле, и дело наше – правое.
Выступаю вперед, а у самого внутри тревога – будто не у спуска с крыльца стою – у обрыва.
Выпростав из-под плаща, подымаю руку в предупредительном жесте для конных – открытой ладонью вперед, оповещая - я увидел вас, незачем приближаться еще теснее, - Так достаточно, - сжимаю пальцы в кулак, повелевая тюремным выстроиться в караульный порядок по обе стороны от прибывших.
Жест не войны, но власти: черная братия спохватывается и исполняет мое приказание молча – слышен лишь топот сапог да пара-тройка вздохов. Мои люди привыкли подчиняться – и я своим приказом возвращаю привычный им порядок, восстанавливаю те силовые линии, к которым они приучены. Я их командир, я их опора, мое слово поставлено для них превыше смятения – а лунные над ними власти не имеют, и нечего их страшиться.
Я в ответе за каждый ваш жест и шаг, а потому – не робей, мой народ.
Я привык скрывать чувства - даже бровью не покажу пришедшим ни гнева своего, ни отчаяния. Обиду и ярость под замок спрячу, чтобы не взыграли невзначай, и проглочу сквозь сжатые зубы всякое едкое слово. Я должен быть благоразумен – таким и стану.
Подхожу ближе – так, чтобы не приходилось перекрикиваться - прямо и достойно смотрю, со спокойной силой – как хозяин, знающий свое место - хоть изнутри всего холодит, терзает и схватывает дурным предчувствием.
- Дер Валль, Теодор. Тюремный смотритель и единоначальник. Кто такие? Назовите себя, - от представления перехожу к сути, - Вы нанесли оскорбление этому месту. Причина мне уже известна, мотив – нет. Грабителями пришли, не гостями и не просителями, но не мне вас порицать – вы знаете закон, - осуждать я их и вправду не полномочен, но уведомить о произошедшем тех, кто стоит выше меня, обязан, и без возмездия это вторжение уж точно не останется, - Объясняться будем на ходу, - оборачиваюсь, приглашая следовать подле меня. Удара в спину не боюсь – им это незачем, - Раз приехали – говорите, к чему тянуть.

Отредактировано Таормино (2021-03-12 02:44:37)

Мысли мои смешались.
Бреду, не разбирая дороги, с трудом и тяжелым сердцем – ноги сами несут меня в конюшню, а посланец все прохаживается речами по застарелым ранам нашего с ним народа.
- …любая попытка помешать нам будет автоматическим сигналом к началу боевых действий на ваших территориях.
Да ты себя-то слышишь, подонок? Ты ж таким манером уже не иначе как войну объявляешь, толкаешь всех друг на друга, на убой тянешь и своих – и наших…
Жестоки его речи и опрометчивы, будто не умудренного переговорщика сейчас слышу, а безрассудного новобранца – так легко грозит он началом расправы за любое с ним несогласие.
Ошибается тот, кто думает, что не единожды останется безнаказанным. На плевки нынче лимит крайне мал, а грани дозволенного слишком хрупки. Такие, как этот Варэй, однажды и утопят всю Цитадель в крови, ибо не на каждого наглеца найдется тот, кто выслушает его с миром. А будь на месте тюремного смотрителя кто другой – да хоть бы ярый предшественник мой – до разговора бы сегодня и вовсе не дошло, обернувшись пальбой еще в самом начале…
Оглядываю сумеречника через плечо – ни тени лжи в его лице не подмечаю, и понимаю – Варэй верит в то, что говорит, а не стращает меня зазря – и в самом деле рати подымет, стоит только ему помешать. Не блефует, но бьет в самое уязвимое: из всех возможных раскладов безоговорочно пеняет мне самым паршивым, понуждая выбирать между двумя очевидностями – долгом службы и долгом перед своим народом. Себя самого в очередной раз предать – или всю Цитадель придать огню.
Выбирай правильно, Теодор, покуда не выбрали за тебя.
Хмурюсь. Плотно сжимаю губы – за ними зажато то, что ныне важнее меня самого – решение. Оно еще не вызрело для того, чтобы претворять его вслух, но уже ясно для понимания - так въяве увидел я перед собой и чад поминальных костров и все кровавое безумие, причина которому – одни только старые розни, самонадеянность серпов и моя горделивая неуступчивость.
"Истинный законник ради блага народа самого себя забывает" – так когда-то мне говорили. Что же… Нарушив данный мне свыше приказ и пленника перепоручив, счастлив буду собственной казни, если всех она сбережет от битвы – только бы все это не напрасно было.
- …плата за ошибку может быть Солнцу не по карману, - обмираю, будто ударенный наотмашь, и, едва совладав с собой, спешно прячу под потертым плащом стиснутые добела кулаки. Так злобой в меня плеснуло - не сдержусь еще чего доброго, стяну высокомерного с лошади, да пару раз садану как следует – чтобы отрезвел.
Что ж вы, суки такие, творите? Осталось ли в вас хоть что-то еще благоразумного, или рассудок давно уже обидами старыми источило – так, что не видите дальше, чем они вам позволяют? Чем обогатитесь, ратуя за вчерашний день?
Плохи дела. Уж не ведаю, где серпы набрались такой небывалой доселе дерзости и вздорного нрава – но точно знаю, это их открытое противостояние дневному светилу будет теперь отнюдь не последним. Будто бы им это надо сейчас отчего-то – после стольких лет худого мира накликать себе на голову добрую ссору.
Выдыхаю сквозь заледеневшее нутро свое жуткое, живое негодование - не за себя самого, а за тот город, сыновьями которому приходимся и я, и этот смурной посол, который, видать, позабыл, что все мы тут повязаны общей кровью теснее, чем братья, и что не одному только Солнцу откликнется эта зачинающаяся усобица.

Сам-то я не дипломат – и никогда себя не видел таковым, а потому складно вещать не приучен. Все, что могу сейчас – говорить, как велит сердце, в надежде, что за треском чужих пламенных речей меня хоть как-то еще расслышат. Истекают из меня что кровь из отверстой раны – все мои неловкие, неумелые, бессильные слова.
- Осади, Варэй. Если ваша братия является и требует чего-то – значит, есть на то весомая причина. Здесь я тебя не оспариваю и твое право отстаиваться признаю, - сам не верю, что произношу такое. Говор тяжко идет, надсадно, языком выталкиваю из себя через силу каждое слово – и от каждого во рту у меня горчит да желваки сводит, - Но в остальном ты, видимо, забываешься. Ну так я напомню, ты уж изволь, - я – человек простой, незлобивый, и обиду простить готов, как бы меня ни склоняла к иному моя гордыня, но Суд – дело другое, негоже его терпение испытывать подобными выходками. Про вышестоящих так и вовсе не зарекаюсь - не родился еще тот, кто посмеет диктовать условия иерархам – у них все наши судьбы как на ладонях расчерчены и переломить разом все наши жизни им проще, чем сухую хворостину. Даже на сумеречную братию управа найдется, - Есть у тебя мать, Варэй? Отец? Сестры, братья, дальние родичи или ближние? А если не у тебя – так у людей твоих точно найдутся. Сильные слова ты мне говоришь и враждой сейчас разбрасываешься, но не в то Солнце, что тебе ненавистно, ею целишь – а в тех, кто перед тобой никогда вины не имел и тех, кто к битвам и вовсе непричастен. Сами вы смерти не страшитесь - ну так хоть побойтесь других загубить, - еще говорю ему, - Не знаю, что у вас отобрали в те далекие годы. Знал бы – быть может, и судил сейчас обо всем по-иному. А, не ведая об этом, как есть скажу: надеюсь, ты, да и все сумеречные, понимаете, что делаете, напропалую угрожая враждой, что придется не по карману всем нам.
Не мне его жизни учить, да только и смолчать невмоготу было – ко всякой розни я завсегда оставался особенно чуток.
Вымолвил все, что на душе лежало - пусть теперь что хочет думает - а дальше молча двинулся. Вот и конюшня вблизи показалась. Вижу – отрядные выволакивают кого-то наружу, за плечи и ноги придерживая, да на землю укладывают. Попервой мысль мелькнула – ну, пришибли-таки мои служивые беглого стервеца, но только потом замечаю, что этот ростом слишком велик и одежды на нем наши, черные.
Сколько смертей на своем веку перевидал – отступников, пленников, болезных, всяких еще - а только так и не смог привыкнуть, когда тюремных моих товарищей и собратьев выносят под небо – прощаться с солнцем.
Не помня себя, вперед, к телу, бросаюсь. На истомленных ногах не удержавшись, припадаю подле него прямиком на колено, по-отечески отираю ладонью с безжизненного лица присохшую кровь.
Недавняя смерть приключилась - тело теплится еще, глаза у него блескучие, не иссохшиеся. И в глаза эти заглядывать мне совестно, стыдно, боязно.
Это ведь я перед тобой виноват, служивый - в том, что тебя своим легкомыслием загубил… Если бы слабостям своим не поддался и пост не покинул – быть может, все по-иному б сложилось. Не уйди я с утра – серпы бы в тюрьму не пробрались и псину эту бешеную из камеры б не вытянули. Кто ж тебя так? Он, да?
Будь я здесь, когда тюремная братия во мне нуждалась...
Вот только не было меня в час нужды – и свершившегося уже не поправишь. Вот оно, истинное мое наказание.
Не прощу себе того – никогда и ни за что не прощу.
Назиданием ты мне станешь – чтобы впредь всегда я помнил о том, чем оплачено было мое ослушничество, - так думаю, а сам с запястья обережный браслет стягиваю – больше он мне не нужен, теперь иной у меня будет хранитель. Покончив, с рукава рубахи почившего шнурок тяну и вместо браслета себе наматываю – как залог памятного обещания, которое теперь со мной навсегда останется. Старый же свой оберег надеваю мертвецу на руку [заявка на неосознанное применение артефакта: Браслет воскрешения], а после…

Того, что случилось после, я не памятую и вовсе.

Отредактировано Таормино (2021-03-20 12:03:17)