Вот, я здесь. Зришь меня? Слышишь меня? Здесь, с одного неловкого шага, я начинаю затейливый путь ко дну.
Великая библиотека. Впервые это место не внушает мне спокойствия. Только страх.
Пальцы под дорожным плащом невольно сплетаются в молитвенный жест – неумелый и беглый; где подсмотрел его – не помню, у кого подхватил – не знаю, кому молюсь - сам толком не пойму. В пустоту кличу – второй раз за всю свою никчемную жизнь.
«Дай мне смелости не бояться. Дай мне сил одолеть себя, довести до ума свой дурной поход...»
Богам не верю – так хоть в себя поверить бы на мгновение...
На величие Цитадели уповать боле не смею – сам себя от него отвадил, сам себя же и осудил; из нутра дрожащей рукою вырезал верность и схоронил под ступенями своего дома. Одна надежда теперь: ворочусь назад - искуплю вину, и привычная сердцу жизнь сызнова обнимет меня до треска в ребрах.
Складно лгу себе – и смешно от этого, и горько. Мне ли не знать, что из вероломства возврата нет. Правду всю, за которой явился, быть может, я и узнаю - только умру, наверное, сразу же. Или мгновением позже. Для предателя все едино.
Шаг. Вдох. Еще один шаг. Миг, растянутый в бесконечность. Живой? Живой. Все еще живой. Но надолго ли?
Ущербной своей ногой то и дело цепляю ступени. Тело будто само меня в поводу держит, медлит, упрашивает: ты не ходи туда, не надо.  Отложим с тобой на завтра, на послезавтра, на потом, на никогда. Жить зато будем, слышишь? Жить. Как-то да будем. Лучше, чем многие. Дольше, чем некоторые. И все у нас сладится-стерпится, только ты обернись назад.
Знаю - всё бы стяжал за свое послушание, да ничего мне больше не жаждется. Ни оружия, ни званий, ни полонянок. Отныне хочу только смерти.
Смерти морских пришлецов.
Жив буду – на той же плетке, которой меня напоказ секли, одного за другим за горло перевешаю. За покой утерянный, за унижение мое, за молодь нашу погибшую. Не прощу. Никого никогда за то не прощу.
Подхваченный злобой, втаскиваюсь по лестнице вверх, пересыпаю проклятиями и телесную немочь свою, и день этот бестолковый, и ступени эти бесконечные. Только бы не молчать – дрожи в костях набралось столько, что зубы стучат. Кто услышит – сразу поймет, что страшусь чего-то, и страшусь-то отнюдь неспроста. Лучше уж клясть все вокруг вполголоса, не смолкая. К скверному нраву моему все тут уже привычны - от злословия не увянут, зато лишний раз без дела не сунутся. Видно же – не в настроении Хронист, отвратитесь-ка все вы к такой-то матери, шельмы мягкорылые, не до вас ему сейчас, и без того на душе дурно да маятно...
А у самого в голове мысли совсем иные. Темные, отчаянные мысли.
"...стерегитесь меня, обходите сейчас стороной – озверел от тревоги так, что хребет перебью за неверный взгляд. Мысли дурные кусают за ребра - под рубахой весь сожран заживо. Опасайтесь меня – жить хочу так, что не увижу чинов и лиц. Так беспощадно желаю жить, что меня - стерегитесь..."
Протискиваюсь в двери; сбрасываю, не глядя, дорожный плащ – заношенный до дыр, пропыленный до серости. Раздобыть бы себе другой, по статусу – да все недосуг было. А теперь-то уже и незачем.
Никто не оборачивается на мое появление – здесь я давно стал частью общей картины, пришелся в нее как влитой. Только кажется мне сейчас по-иному - будто чует люд печать смертника на челе и взгляды их, как мотыльки, слетаются на источаемый мною ужас.
«Дурь все это, выкинь из головы. Не под силу им ничего разглядеть…»
Не прознает никто, что Теодор-летописец не книгочеем явился на этот раз, а бесчестным вором. Что нож покоится у него в рукаве, а пистолет надежно припрятан под поясом. И рубаха напялена навыпуски лишь для того, чтоб прикрыть боевой арсенал - талисманы, травы в кисете и мелкие железные прутки, рассованные по карманам - ими, говорят, при должном умении, можно расщелкать любую дверь...

Вот, я здесь. Зришь меня? Слышишь меня? Для всех привычен и обыкновенен, как и мое занятье. Хрусткими от ужаса пальцами провожу по лоснящимся корешкам книг. Пристрастным взором метко выгадываю те писчие труды, что от ветхости едва ли не сыплются. Бережно снимаю с полок. Баюкаю их, как раненых, на сгибе руки. Иные пристально осматриваю и возвращаю обратно. Это – тоже часть моей службы: не дать преемству поколений за давностию лет распасться на тлен да персть. Подвиги наши и победы сохранить для потомков, и вручить им венчаное триумфом наследие нетронутым, неискаженным. Чтобы знали, помнили, множили.
Но не сегодня. Сегодня вся моя служба – лишь прикрытие для вероломства.
Размышляю меж этажами. Прикидываю. Знаю, к чему все идет – но не знаю, куда идти. Что искать – доподлинно тоже не ведаю. Тычусь мыслями наугад – в голове, как назло, ни зацепки какой, ни зазоринки.
Продолжаю нахватывать истрепанные книги - одну за другой, волокусь все выше и выше – к своему привычному углу на третьем ярусе.
В движениях скован, медлителен, осторожен – так, словно каждое причиняет мне жестокую боль – памятую о том, что должен еще носить свои раны после сечения. Самовольно избавился от них этой ночью, дабы не стали помехой делу, но напоказ все же делаю вид, что тяжко перекалечен и что следы раскаяния еще алеют на истерзанной плетью коже.
Предки мои зарыдали б от горя, знай они, до чего я докатился.
Самого-то последнюю ночь терзало всего да резало, бросало от стены к стене. Скулил как побитый, захлебывался тоскою, жег над свечами записки, что вел, почитай, почти полжизни. Примерял на себя шкуру предателя – впору ли пришлась? По душе ли такая одежа?
...наутро глаза мои были сухи, а вместо сердца – убогий стукач. Только набрякшие веки жгла еще гарь и всё неотрыданное.
"То не гарь, и не печали тебя тревожат, а правда колет иглой зрачки. Неужто не видишь сам, в кого превратился…"
Что со мной деется, перестал понимать уж давным давно. Такое творю - самому от себя порою становится тошно. Ошибаюсь на ровном месте, спотыкаюсь о запреты, которые раньше чтил со святой беззаветностью - но повиниться в том вовсе мне некому. Мысли такие поверить другому - страшно. От этого - сразу смерть. Вот только вопросы – что камень на груди. Как с таким жить – не понимаю.
От ответов несет обещаньем покоя - да так, что не устоять.
Знаю, мог бы, сцепив до скрежета зубы, блюсти былую чинность; отводить глаза, едва завидев заветный замок на двери; стороной огибать архивы, торопливо склонять голову – нет, не заметит никто тот жестокий, зловещий огонь, что отныне храню за ресницами, это живое мое любопытство.
А пришедши домой - до хрипа шептал бы в подушку измучившие меня вопросы, закрытым ставням поверял ворох своих сомнений: "недородки под боком – дело понятное и привычное, но эти... С них-то все беды и начались. Откуда они явились, откуда в них наша кровь? Почему о них - ни единого слога, ни слова, ни сноски. Вымараны все так, словно и не существовали вовсе. Но вот же, есть они, своими глазами видывал..."
Не смогу. Так – не смогу. Слишком хорошо себя знаю. Рано или поздно, но захочу доискаться. Привык же завсегда доискиваться до истины, старый дурень. Но пока лишь ищу причины отречься от уготованного. Ищу повод обратно повернуть.
Даю себе последний зарок – если кто путь мне передорожит или окликнет – разрешу, быть может, себе отступиться. Подумаю об этом еще разок.

А пока все так же вволакиваю себя по ступеням наверх. Третий ярус. Изредка еще останавливаюсь, снимаю с полок книжицу-другую, и дальше иду. Добредаю до дальнего стеллажа, и так к нему становлюсь, чтобы не было приметно, как из неподстегнутой нарукавной манжеты торчит чернявое крысиное рыльце. Ухватываю какой-то случайный том, проглядываю его наугад, хмыкаю, ставлю на место. Залучаю удачный миг, чтобы звереныш мой незаметно проскользнул в зазор, пока задвигаю книгу обратно. Так-то оно куда лучше будет. Пусть оббежит все кругом, оглядится, освоится, пока я сам озираюсь, время тяну да вслушиваюсь – вдруг кто чего обронит невпопад. [разведка]
Словно к войне готовимся с ней, занимаем боевые позиции, ищем где выгодно ударить, а куда будет смысл отступить. Может, оно и к лучшему, что медлим - пока не начали еще вторгаться на неположенное, вправе уйти нетронутыми.
Вправе уйти - вот только хотим ли? Да если б я-то знал.

Отредактировано Таормино (2020-08-15 01:41:15)

…иногда так и тянет меня задуматься: до чего ж докатился ты, Теодоре, если единственное создание, что приветствует ныне твои шаги - это сова, усевшаяся на стеллаж.
Безотчетно улыбаюсь, едва ее завидев, почтительно киваю. И тебе здравствуй, старый книгохранитель - единственный, кто меня углядел посреди зыбкой тени да книжной пыли. Гну губы в улыбке, сутулюсь в плечах, окостеневшими пальцами выцарапываю с полок истрепанные фолианты – все действия свои провожу по обыкновению, по годами установленному образцу. Ни намека не подаю о том, зачем я на самом деле здесь. А сам-то, сам…
...из последних сил держу себя в поводу. Чудится, видит он меня – с той особенной прозорливостью, что одним только мертвым доступна. Думы мои читает, как открытую книгу.
Уже намыслил я себе на приговор, не иначе. Но, знаешь, книгохранитель, даже у приговоренного есть право на последнюю его просьбу. Не откажи-ка и ты мне в милости, а?
"Одолжи мне свои крылья, птица. Мне бы только жизнь свою на распутье нагнать, узреть напоследок все то, чем когда-то был еще счастлив - разминулись мы со счастьем, по разным дорожкам пошли. Тоскливо от этого, маятно - так, что и не опишешь толком. Без твоих крыльев, птица, с бедою этой мне не совладать.
Одолжи мне глаза свои, птица. Мне бы только взвихриться ввысь да приметить, где успел, ковыляя к последней странице жизни, растерять самого себя.
Одолжи мне..."
Не дослушал меня, все-таки. Взмыл обратно на свой насест – и вся немая моя мольба растворяется в шуме совиных перьев. Оставил ты меня без ответа, старый книгохранитель. Ну, быть может, ты и прав в том, что уговоров со мной не ведешь. Я ж и сам-то в былые годы со всяческой падалью знаться не желал, да только теперь приходится – ведь падаль эта я сам нынче и есть.

Былички о нем я знавал, конечно – что и не птица это вовсе, не просто пуха комок, а человек, воплощенный в пернатом обличье. И верить этому склонен, а потому отношусь к сове завсегда соответственно. Куда ж без этого. Иножды и я про себя думал – что, если после смерти и сам претворюсь в ком? Грезил бывало - вот, душа моя, скуля по-пёсьи, вернется обратно в предел обозримого мира и примостится укромно среди тюремных коридоров. Положит голову на лапы; станет, как и прежде, стеречь, беречь да лелеять величие Цитадели.
Нет-нет.
Про величие Цитадели думать теперь решительно нельзя. Не просто нельзя – невозможно даже. Мне ли, вероломному, упрочивать ее вековечный порядок? Да и кто разрешит мне такое, прознав за все мои преступления?
И все же...
Быть может, смилостивятся еще надо мной, позволят погибнуть не столь уж напрасно – сошлют в отряд к смертникам, дадут приказание в последний раз воздеть оружие и сложить голову в бою. Ежли не пристрелят сразу на месте, а повяжут и станут судить по правилам заседаний - буду проситься воевать. Мне-то, изменнику, что на костре пылать, что на войне с недородками без должной выучки биться, и то, и другое - верная гибель, смертный приговор.
После всего, что натворить планирую, прощения мне не вымолить - ну так хотя бы кончиться со смыслом... во славу, на благо, за родные стены.
Не хочу умирать. А еще сильнее - не хочу умирать без пользы.
"Старый ты дурень, Теодоре, и мысли у тебя дурацкие. Уж больно нужен ты кому. Боец из тебя дерьмовый, а предатель – и того хуже. Бесполезный, истертый годами, хромоногий, надорванный, никем не любимый, никому даром не сдавшийся..."
Хватит, слышишь? Прошу тебя, прекрати.
"...заживо убитый, изнутри весь обугленный, обожженный до кровавой корки, изуродованный ни за что. И кем изуродованный? Кем? Пришлецами убогими. Хорош ты, Смотритель, ничего не скажешь..."
Если б не корабли эти клятые – все бы шло своим отлаженным чередом. Ненавижу. До горькой слюны ненавижу. Впервые в жизни ненавижу так остро, так яро, так всеобъемлюще. Куда только девать эту мою ненависть - на душе столько ее лежит, что тягота эта едва не растирает мне кости в кровавую кашу. 
В сердцевине груди вспухает и разрастается, поднимаясь до самого горла, какая-то слезливая, почти мальчишеская обида, кипит пеной, плещет солью в глаза. Хорошо хоть голову успел склонить – седеющие космы лицо укрыли так, что ни оскаленной пасти, ни гримасы моей толком не разглядишь. Кажется, вот, сейчас разревусь, визжа, и метнусь вон из библиотеки – назад, в тюрьму; обратно, к истокам, от которых все мое падение и началось. Ворвусь - и в упор расстреляю чужеземного гаденыша – за себя, за тех, кто у ворот понапрасну полёг, за всех нас - а последнюю пулю пущу себе в заполошный висок, завершая историю каждодневных метаний.
"Недолго осталось мучиться. Пара шагов в запрещенную сторону, один взвод курка… приговор, приведенный в исполнение на месте. И никакой тебе войны, никакой надежды на искупление. Бесславная, бесполезная смерть - еще одна капля в чашу твоего персонального наказания, Таормино. Пей ее до дна, жри свою участь да не обляпайся."
Пытаюсь ровно дышать – не выходит. В горле накрепко стоит нелепая, похеренная до основания жизнь, горчит золой на поверхности губ. Чудится, здесь и сейчас захлебнусь – не то воздухом, не то ужасом. Рот будто вовсе и не слюной забит – а землею могильной. Голова заходится кругом. Дрожь сызнова прогрызает нутро костей. Еще немного – и, не сдержавшись, взаправду брошусь отсюда с воем. Пока еще держусь. Из последней воли держусь, понимаю: сейчас не смогу решимость в себе найти – никогда уж не смогу и ответы сыскать. Много чего уже не смогу.
Разве много в том толку - сражаться с пришлецами вслепую? Напустую грозить кулаком югу, мол, погодите-ка, сейчас я вам, не понимая – кто они, эти самые вы, и что я могу против них противопоставить? Я хочу знать, с кем имею дело; да и кровя наши в них откуда? Где-то наверняка об этом записано - мне только б выискать, где именно.
Я оказался слабей своего любопытства – а потому проиграл, еще не начав с ним сраженье. Ну что же...
Зришь меня? Слышишь меня?
Ведомый любопытством, я начинаю новую игру. На кону - моя собственная жизнь.
Иных ставок в играх с Цитаделью не существует.

Сгружаю книжный ворох на столешницу, опускаю свою хромоногую тушу в кресло напротив. Главное – не забыть, что спиной упираться в него нельзя. Спиной – больно. Да чего уж там, всем телом больно. Я – словно и не я уже вовсе, а одна сплошная незаживающая рана.
Готовлюсь к грядущей веренице проступков, ну и к работе, конечно же, тоже – все еще упорно соблюдаю свое прикрытие. Здесь у меня ритуал особый - без взбудораженного травами рассудка за книжное дело я никогда не берусь. От корпения над страницами глаз быстро заволакивается - сам не заметишь, как ставишь помарку к помарке, даты перебрёхиваешь, родословные по разным эпохам разводишь. Потом, как придет к тебе осознание, чего натворил - станешь выбеливать изгаженное начисто, вычищать за собою же, приступать заново, терять на то целые часы, за которые мог плодотворно завершить уже начатое...
...а потому выуживаю из кисета припасенный по случаю гиннан. Запихиваю в окосевшую пасть его трепещущие листья, еще не утерявшие своей животворной свежести. Язык неймет, в горло не лезет. Глотаю через силу – тело против меня бунтует, телу моему страшно, как бы я ни храбрился.
Рассудку тоже до дрожи жутко – высеченный на ближайшем стеллаже силуэт совы сверлит мне нутро немигающим взором. Никогда о том не задумывался – но если вдруг..? если вдруг..?
"Никогда о том не задумывался, потому что скрывать раньше было нечего. А сейчас – жмусь перепуганно и корчусь с одного случайно брошенного взгляда."
Как бы взор твой от себя отвадить, старый книгохранитель, скажи? Ножом по твоим деревянным глазницам – нельзя, если верно подумалось мне о слежке-пригляде через изображения, то сам себя с потрохами тотчас же и выдам. А вот если как-нибудь отгородиться – то уже другое дело, а после – придумается как-нибудь, быть может момент улучу и мимопроходя оцарапаю – нарушу непрерывно вырезанный контур. В книгах так о ритуальных кругах написано – ежли цельный контур где разорвать, никакой магии отродясь не случится. Что, если и здесь все работает по такому же принципу?
Прикидываю, как бы поудачнее поступить, наугад раскрываю запыленный фолиант – и делаю вид, что весь разум в строки ушел. Медлю – вроде как жду, пока проглоченная трава мне ум изострит. Перелистываю страницы. Откладываю в сторону, на край стола – так, чтобы постепенно все виды на себя за стопками книг перегородить. Берусь за следующий том.
Ни в чем ты меня не обвинишь, книгохранитель – пришлый летописец внимательно проглядывает изувеченные тома, ищет, за какой бы взяться прежде прочих, эка невидаль.
"Нечего тебе мне ввинить, слышишь? Я обыкновенен. Тебе меня не взять", – думаю с какой-то запредельной злорадностью. Сам держу ухо востро – не пропустить бы чего важного.
Хватаюсь за любой шепоток, за любое движение. Вот оно - отчаяние загнанного. Глухая злоба. Полнейшее бессилие. Сам шататься по библиотеке я не пойду – прочует кто, что хожу без особого дела и чего-то выглядываю – буду обречен на месте, и без того уже на прицеле у птицы и бесчисленных ее глаз, и лишнее внимание мне сейчас ни к чему. Только на спутницу и приходится рассчитывать, хотя что с нее, с маленькой, взять – ни переговорить-то с ней толком, ни приказа четкого отдать. Разве что образами попытаться волю свою донести.
Веки смыкаю медленно, склоняю голову на грудь, будто тянет меня утренняя дремота – травьё бодрящее в силу еще не вошло, есть пока возможность всласть попридуриваться. Сам же – мысленно представляю себе библиотечный стеллаж, полки, книги, придвинутые неплотно, не до конца. Подгадываю, как это все видится спутнице – гигантские форзацы по одну сторону, деревянная стена стеллажа по другую, кругом и впереди – только пыльная темень. Рассудком сжимаюсь до размеров крысы. И крысой этой якобы стою на месте, словно перевожу дух перед разведкой, выжидаю знака – выслушиваю, пока хозяин не протарахтит пальцами по кромке стола.
Немного погодя, заслышав условленный сигнал, мысленно движусь вперед, воображаемым мохнатым боком едва не притираясь к деревянной плашке в глубине стеллажа – к свету, наружу, мне выходить нельзя. Оттуда несет смертным холодом, воздух весь сплошь посечен когтями и перьями, кровью оттуда разит и первородным ужасом, знакомым каждой хвостатой мелочи.
Толкую ей в образах, пытаюсь донести – будь на позиции, жди сигнала, а когда подам его - иди осторожно, по возможности там, где книги на полках придвинуты к деревянному нутру неплотно – в таких местах укрыться проще всего, а достать тебя – сложнее. Избегай открытых пространств. Зов и желание твои направляю книзу, в подвал. [телепатия]
Верхний этаж я и сам отслежу. У меня на то свои помышления – хочу углядеть, как ведет себя местный надсмотрщик. Где замнется, где остановится чуть больше положенного, где, быть может, взглянет придирчивее прочего – по человеку, так-то, многое можно вычислить, лишь бы только выкроить время на подобный пригляд. На такие мелочи глаз у меня завсегда наметан был, и подвоха от него я не жду. Только б выдюжить это все. Только бы распознать, куда дальше - а от тех знаний сподручней мне будет вести свою игру.

Отредактировано Таормино (2020-09-21 02:00:26)

Зришь меня, слышишь меня? Я упорно стремлюсь обмануться, поверить в позолочённую ложь, убедить самого себя, что смогу, что все сдюжу – и никак иначе. Ищу внутреннего оправдания собственным же проступкам - былым и грядущим, - не нахожу его, как ни упрямлюсь, а потому безуспешно тешу себя иллюзией.
Я закрываю глаза на правду – упираюсь локтями в столешницу, смыкаю веки, устало роняю голову на ладони; Зарываюсь пальцами в волосы, стискивая пряди до боли в висках, и пытаюсь припомнить каково это – жить и дышать привольно – без груза вины на плечах, без вечного камня в груди. Словно бы в прошлой жизни умел это делать, а сейчас – или не живу вовсе, или кто-то иной за меня эти дни проживает. И мысли то не мои, и деяния будто чужие - точно с того мгновения, как грянуло смутное время, то был уже не я, а мой кровный двойник. Словно он деял, а я наблюдал только – до этой самой поры.
...дай мне немного сил, чтоб позабыть себя нынешнего и прошлонедельного. Из памяти вырвать клок - и наутро проснуться чистым.
Кабы кто знал, как хочу зажмуриться, а после глаза открыть – и никаких тебе кораблей, никаких пришлецов, никаких метаний. А за отверстыми очами, как и заведено, встречает рассветы простой служака, Теодоре дер Валль, сорока шести лет, одинокий вдовец, архитектор порядка; всё, что имеющий – нож, пистолет, дело всей жизни и покосившуюся хибару на окраине города, но давно и полностью примирившийся с таким положеньем вещей.
Тот Теодоре был всем доволен – и тайн чужих никогда не алкал, не рвался с назначенного ему места. Ему и не падало в голову, что это вообще возможно. Что сейчас-то изменилось, скажи-ка...
Я сомневаюсь и в преданности, и в предательстве - и все никак не могу решиться на что-то одно.
Ответьте мне кто-нибудь, кто же я? Предатель ли, презревший законы, и с тем призвание свое упустивший, или же с толку сбитый и заплутавший тюремщик, но все-таки верный – и городу своему, и народу?
Кто ты сейчас, Смотритель? Где теперь пролегает твой путь, размытый потоком сомнений, в чем твоя неколебимая истина?
А истина такова – глаголет мне внутренний голос, - что для скрытного дела я не годен и вовсе, а потому обречен, как ни прячься, как ни трепыхайся. Это, конечно же, можно устроить – проскользнуть меж библиотечных соглядатаев, рассыпаясь в кристаллах и талисманах на каждом углу каждого клятого стеллажа, но, наивный мой Теодор, неужто ты вовсе не думал о том, что эдакие всплески энергии никого здесь не насторожат? Что-де магию тут не отслеживают и полагаются лишь на смотрящих, охранника и одряхлевшую эту сову? Ты еще больший дурень, Теодор, если так считаешь. Словно не в Цитадели жил все эти годы, ей-богу, словно и сам смотрителем не был…
А ты ж ведь и летописец еще – вспомни-ка про призрачные перья*, те самые, которые попугаи в дальних каких-то краях теряют раз на раз в пару-тройку месяцев, и которыми если напишешь что - потом только сам прочитать и сможешь, а для всех остальных видны будут только пустые страницы. Как усвоишь ими начертанное, Смотритель, если нужные тебе знания наверняка сохраняются в запретных архивах именно так, и никоим образом иначе? Об этом ты думал? Если и проберешься - умрешь зазря, за пустые листы бумаги.
Однажды уже пытался себя подвести под гибель, самовольно свести все счеты – и понял одно. То, что жизнь начинаешь ценить лишь тогда, когда ее у тебя отбирает кто-то другой. И все, что ты взаправду знаешь о жизни – это смерть.
Готов ли взаправду я умереть сейчас, если все мои планы вмиг обернутся крахом? Умереть бесполезно, если не вымолю себе права уйти воевать?
Слишком много думаешь, и все - не о том, о чем следует...
Вспомни, чему тебя завсегда учили – не о себе думай, а о тех, кто подле тебя, о тех, кто ходит под твоею рукой. Не заботься о собственных нуждах и не терзайся о будущем – заботу об этом берет на себя твой верховодящий, он на то над тобой и поставлен.
Помни. О тех, кто подле. О тех, кто ходит под тобой.
Исподтишка гляжу на охранный пост – с последнего этажа сквозь перила он виден как на ладони. Библиотечный надсмотрщик сотворяет себе удобство из мелочей, то и дело прикладывается к чашке – глотает свой куцый чай, приправленный разве что книжной пылью и едким словцом с рукописных страниц. Он счастлив тем, что имеет, счастлив службой – я не могу ошибиться, слишком многое в нем откликается от меня прежнего – когда-то и я был безмерно счастлив своими трудами. Не теперь, конечно же, не теперь… и уже неизвестно, когда.
Смотрю на него и мыслится мне не о грядущем моем преступлении – а об ином, о совестливом. О том, что любое вероломство без себялюбия и высокомерия тут невозможно в принципе. О том, что столь много лет я топтал тропу в библиотеку, но так ни разу не удосужился завести разговор с этим бессменным охранником. А сейчас – смогу ли заговорить и в глаза заглянуть ему, зная, что и его с собою в упряжке обрекаю на верную гибель? Если я свой безумный поход до конца доведу – ему ведь ввинят, что не доглядел за вторжением, а наказанье за это суровое – мне ли не знать, мне ли, законнику…
За неверным своим рвением я о тебе позабыл - и рад, что вовремя ты мне припомнился.
Прости меня, служивый, выходит, тебя положу на закланье. Разменяю на свое любопытство; тебя, живого, себе пожертвую.
Не много ль беру на плечи? Кто я-то таков? Я тебе, книжник, не божество какое, не высокая цель - умирать за меня не нужно, и за ошибки мои платить тебе тоже не стоит. Я за то себя никогда не прощу, не приемлю такого исхода – слишком еще сильна память о том, как и самого меня один-единственный воспитанник и одна-единственная ошибка едва не свели со свету. После того мига до сих пор еще сам не свой, словно бы под откос живу - как ни пытаюсь налаживать все переломанное.
Испробовав на себе, пожелал бы кому-то такую же горшую долю?
Я примеряю к облику книгохранителя все новые и новые жизни. Есть ли у тебя спутница, собрат-смотритель? Ты-то ведать не ведаешь, а я все стараюсь пред мысленным взором представить ту, что поутру греет тебе еду, а по вечерам – постель. Я придумываю тебе отпрысков – шебутную разноголосую гурбьу, высыпающую на порог прямиком у дома, едва заслышав шаги отца.
Смог бы я, не по воле закона, а лишь по собственной дурости и высокомерию оставить вдовой твою жену и детей твоих заклеймить безотцовщиной? А даже если и все не так, как в уме мне привиделось, если ты одинок, как я сам – разве мало нам было случайных, не пригодившихся благу, жертв? Еще не остыла кровь павших у городских ворот – а я уже собираюсь лить новую посреди Цитадели - почти что вгонять клинок под ребра собственной матери.
Знаешь, чем я – человек служивый, отличаюсь от прочих ее прислужников? Тем, что никогда никого не сгубил ради собственной выгоды - только по приказу и велению судей. Пусть так и будет впредь.
Спасибо тебе, собрат-смотритель, что возвращаешь мне разум.
Ты меня спас, выходит, сам того не сознавая. Тем, что ты есть, с кружкой твоей по краям побитой, с чаем прогорклым, с дурацким посвистом. Когда-то и я умел находить довольствие в малом. Ты теперь - мой пример, пришедшийся вовремя.
Я всему хочу научиться заново, смотря на тебя.
Я размышляю. Исподлобья и из-за нагромождений книг еще оглядываю лоснящиеся спины кошек и псин, но страшусь встречаться со зверьми взором – боюсь углядеть у них глаза человечьи, окаймленные пониманьем того, зачем я на самом деле здесь. Льну к обветшалым страницам, силюсь не вздрагивать от каждого человечьего шага рядом. Боги мои, боги – если уж так содрогаюсь сейчас, то как собираюсь дотягивать остаток дней в вечном страхе и смятении, зная о том, что свершил преступление и теперь меня поджидает расплата?
Знаю, как бы ни отрицал, как бы не рвался с места, все-таки я твой сын, Magna Mater, хоть и не смею отныне им называться - и о судьбе своей должен решить сейчас в одиночку, ни на кого больше не полагаясь. За один шаг до невозврата - устоять на окоеме и не сорваться в бездну. За один вдох, напоенный болью - воздеть голову, чтобы увидеть то, что ранее обходил взглядом.
Сейчас, когда ты ставишь на кон себя самого, что становится важнее – твое любопытство или желание просто быть?
За шаг до неминуемой смерти я до крика, до стона, ощущаю себя живым. Распахнутой пятерней провожу по лицу – хмурая складка, врытая меж бровей, веки, прикрывшие беспорядочное шевеление глазных яблок, переносица; щеки, перепаханные шрамами так, что чувствуется даже под нажимом заскорузлых пальцев, дрожащие уголки губ – готовые не то рыдать, не то смеяться здесь же, на месте. Впервые за долгие годы столь остро чую самого себя.
Провожу еще раз – словно пальцами стягиваю с лица помутнение, чей-то недужный лик, весь горячечный бред предыдущих ночей.
Очнись, Теодоре. Приди в себя. Переведи дух. Угомонись. Вернись обратно. Встань в строй, займи свое место.
Солнечный луч еще тлеет на остатках моей решимости. Я теряю ее крупицы на самых подступах к ослушанию.
Пойми, ведь если взаправду хотел предать – ты бы не сомневался, не метался в своей лихорадке, не оттягивал время, мечтая, что кто-то из мимопрохожих обернет тебя к свету.
Я медлю еще немного. Медлю - а после выбрасываю белый флаг и писчее перо на распахнутые страницы.
Задвигаю за собой стул, хромаю вниз по лестнице. Ухватываю дорожный плащ, вытягиваю себя на улицу. За спутницу не беспокоюсь - почует, что от нее удаляюсь, так сразу меня и нагонит.
Все, чего я хочу сейчас – вернуться к началу, к истокам, от которых все начиналось. Быть может, еще не поздно.
...никогда не попирал тебя бранным словом, и нынче – благодарю за смирение, добытое мукой. Будь же и впредь милосердна ко мне. Ведь эта песчинка, затерянная среди барханов дурномыслия, желает лишь одного – снова найти дорогу к тебе.

Отредактировано Таормино (2020-12-06 22:35:11)