…я ничего не узнал, но и не хотел ничего узнать, любое знание было бы тягостно мне и не нужно.
Antoine de Saint-Exupery
Избавь этот мир от грязи – и начни с меня. Яви знамение, укажи дорогу назад – всё невмоготу, когда отдаляешься от тебя. Подай знак, что мне всё дано будет понять со временем, я не прошу большего.
Избавив себя от проступка, я не избавился от любопытства – и вынужден ныне обживаться с эдакой жаждой доискаться до правды. Отныне мой удел – бессонные ночи, полные отчаяния и рук, заломленных в бессильной ярости против самого себя.
Сам себе противен за то, до чего докатился – словно замаран дрянью какой с головы до ног, искажен уродствами двоедушия.
Сам себе страшен – не ведаю, сколь далеко способен буду еще зайти. Раньше и мыслей-то таких в голове не держал – а нынче прошелся почти по краю. Думал, что ведомы мне глубины собственного сердца – и ошибался, чудовищно ошибался.
Тревожно, как бы я ни крепился. С колотящимся сердцем жду кары или беды на голову – так не бывает, чтобы я сухим из воды вышел, не может такого случиться, нет, только не в Цитадели. Вина все не дает мне покоя, терзает так, что впору и удавиться – упрямо хочу наказать себя, искупиться, очиститься. Плевать, что другим о моих преступных помыслах ничего не стало известно – важно то, что я сам за собою эту огреху знаю и спускать ее на безнаказанность не намерен.
Вопрошающий отворяет бездну – и сам же в нее и рушится. Рано или поздно, чую, эта тяга меня погубит.
Погруженный в смурные мысли, бреду почти что на ощупь.
Мой хромоногий силуэт мелькает из переулка в переулок, ускользая все дальше и дальше от книгохранилища. Я стремлюсь удалиться от него - как можно скорее. Спешка каленым железом терзает больную конечность, но к телесной-то боли я уже давно притерпелся, куда страшнее – боль душевная. От нее не скрыться, не плюнуть на нее, не обвести вокруг пальца.
Я клонюсь под тяжестью размышлений – и полы плаща жалко волочатся по земле.
Сам не замечаю, как уже протискиваюсь в тюремные ворота.
К тени моей тут же прилепляются бессменные услужливые дневальные – косматые грубоголосые мужики, обряженные, как это водится, во всё черное.
Окунаюсь в события недельной давности – вспоминаю, как эти двое разражаются громким хохотом, травят байки за плечом своего Смотрителя, смолят дешевую табачину – если вдохнуть невзначай, горло с нее продирает так, что заходишься тут же жестоким кашлем. Сейчас дневальные следуют за мной молча, переступая почти след в след. Уберегают мое уединение, не посягая ни на мое безмолвие, ни на мою усталость от слов и неспешный ход мыслей.
Оглядываю служивых через плечо; полуулыбаясь, киваю с выражением – я благодарен за тишину их сомкнутых губ.
Больше чем пестрословая бравада множества прочих, мне дороже молчаливая преданность этих двоих. И все ж даже им не могу я облегчить душу. Видать, и эта немая тягота – часть моего персонального искупления.
Куда бы ни обратился мыслями – даже здесь, в моей вотчине, для меня все овеяно тревогой. Я тревожусь за это место и за его служивых – в тюрьме едва ли не все подчинено моему указу и опирается на мои плечи, но сам я оказался хрупок и ненадежен.
Пока не владеешь своей собственной волей и идешь в поводу у своих желаний – как сумеешь вести за собой других?
Я – дурной поводырь, и отныне страшусь только одного: не уберечь врученного мне порядка.
Терзаюсь. Кажется – из-за меня все тут воздвиглось накосяк, все пошло вразлад, вот-вот уклад расползется по швам; разъедется, расплывется единожды обозначенный контур.
В попытке угомонить некстати взыгравшую подозрительность устраиваю, походя, подобие обхода.
Неустанно тереблю в пальцах переплетенный у горла узел – завязки от дорожного плаща, и, едва переступив тюремный порог, придирчиво окидываю взглядом входное помещение, перемыкающее в темный гулкий коридор, озираю караульных и подметальщиков – привычка, надежно въевшаяся за годы службы – выискивая оплошности и праздношатание, но с виду не могу отыскать никаких огрех. Караульные и смотрящие чинно возникают на моем пути, молчаливо отдавая честь появлению старшего.
Все идет назначенным чередом, но беспокойство от сердца не отлегает.
Густо просмоленная пакля на свежезапаленных факелах громко потрескивает, языки пламени отбрасывают на пол неровные тени, блики теряются в складках плаща, пляшут на лицах дневальных и встречных, придавая им зловещий, слегка роковой, отчужденный вид.
Держу курс на нижние этажи. Привратник пускает меня и мою свиту беспрепятственно. К веренице дневальных тут же подобострастно притискивается дежурный ключник, рапортуя что, мол, все-то у него спокойно, все-то без происшествий.
Волочусь, припадая на хромую ногу, то и дело оборачиваясь на звуки торопливого шевеления за решеткой – большинство узников тревожно жмутся подальше, едва заслышав стук приближающихся шагов в коридоре. Среди этих стен они редко приносят с собою благо.
Прохожу дальше, цепко приглядывая в приоткрытые оконца на створах камер. Приосанившись, стреляю взглядом и в узилище пришлеца, вот только самого воспитанника на месте не нахожу. Хмурюсь. Обзор-то в каземате хороший – выстроен так, что внутри все виднеется почти как на ладони. Упрятаться от глаза смотрящего можно разве что чудом – ну, или к двери камеры изнутри прижавшись, если ты совсем щупловат - есть шанс, что так не заметят.
Тревога заходит на новый виток, затягиваясь петлей на шее.
Да ну, глупость какая, ну что ты, в самом-то деле…
- Забрали его? – повожу головой вверх, намекая на высокоставленных.
Если бы перевели куда – тебя б, как ответственного, поставили бы в известность.
Хорошо, что мой голос при мне остался – не потёрся сипом, не пересыпался дрожью. Не хочу выказывать страха перед служивыми. Из последних сил сохраняю твердость облика. Знаю, в этих стенах полно ещё тех, кому моя слабость – как бальзам на душу. Почувствуют вольницу, даже если просто по слухам узнают о слабине старшего, - Ну так как, м…?
В ответ получаю одно молчание. От ключника явственно прёт растерянностью, да так, что и без слов понимаю - он ничего не знает, не доходило ему никаких распоряжений, никто не являлся за узником в установленном порядке и меня не предупреждал, а значит…
По мановению руки ключник протискивается вперед меня и громыхает связкой, дневальные изготавливаются ухватиться за пистолеты. Раздраженный медлительностью подчиненного, выхватываю ключи из окованных недоумением пальцев, и все отпираю сам.
Как знал, как чуял…
Оборачиваюсь медленно – боюсь расплескать свое отчаяние, подступившее к самому нёбу, смериваю дневальных и оцепенелого ключника тяжелым взглядом.
…у моей тревоги вкус подступающей к горлу рвоты.
…у моей усталости глаза, посеченные сетью кровавых прожилок.
Я устал и потаскан дурными мыслями, и я очень хочу ошибиться.
Я пытаюсь придумать объяснение отсутствию вверенного моему попечению воспитанника.
...и не знаю, как можно поверить в то, что упрямо напрашивается на ум.
- …не уйдет, - дневальный облекает в слова весь мой внутренний ужас. Остальное, что было им сказано, я не расслышал – так гулко заходится стуком сердце.
- Видать, уже ушел, – усмехаюсь, глаза щурю недобро, лукаво; ладонь, повинуясь глубинным порывам, ложится на рукоять пистолета. Кончики пальцев подрагивают то ли нетерпеливо, то ли до края нервно. Я, старая псина, вновь вспоминаю, что такое охотиться, гнаться, нестись по следу, - А теперь давайте-ка сделаем так, чтобы он не ушел слишком далеко.
Я стремительно воскрешаю былую молодость, будто где-то в глубине нутра уже давненько заждался ее возвращения – и приказы скользят с языка будто сами собой.
- Всех тюремных поднять в ружье, держаться не меньше чем по трое, - обыкновенной караульной двойки здесь недостаточно, слишком велик риск, а я слишком хорошо сознаю, что из себя представляет нынешний наш исчезновенец, и на что он въяве способен – на своей шкуре уже испытал разок, так что понимаю, о чем стоит мне озаботиться. Я за каждого здесь в ответе и не желаю жертвовать ни одним из тех, кто мне пока что еще подвластен – хватит калечеств, боев и смертей на день грядущий, а потому я сберегаю состав излишней предусмотрительностью – втроем отбиться даже из засады будет куда как легче, а если уж беглецу кто из наших помогает – замок ведь до моего прихода не отпирался, и даже не взломан – так чем больше людей, тем сподручнее, - В набат не бить – нечего упреждать о начале облавы. Остальное растолкую позже. Собирайте людей. Я возглавлю.
Связку ключей обратно не отдаю, а подцепляю себе на пояс: надеюсь, дневальные поймут все верно – как отойдут к концу коридора, подспудно повяжут нерадивого ключника и отволокут в допросную. Позже с ним разберусь – как проморгал узника и не пособничал ли еще чему.
Отсылаю всех от себя. И, наконец, остаюсь в одиночестве.
Я никогда не верил в судьбу – только в то, что путь всем и каждому предопределяет воля вышестоящих. Ты скажи мне одно, Magna Mater, голос совестливости уберег меня от позорной смерти в книгохранилище, чтобы здесь, в тюрьме, заради искупления мне случилось положить себя, водворяя беглеца на положенное место? Не наказан законом, но приговорен решением неизбежности – это так?
Передергиваюсь всем телом – а стряхнуть с плеч наползшие тенета смерти все никак не выходит. Всем своим существом предчувствую скорую гибель – с тех пор, как все переменилось, загробный призрак целует мой взъерошенный затылок каждое утро, каждую ночь.
Привык бы уже, смирился, если б не желал так отчаянно жить.
Если бы меня спросили, чего я хочу на самом деле – ответил бы, не колеблясь: хочу дотянуть остаток лет в благоденствии и покое, не зная ни пришлецов, ни чужих секретов. Никаких непокорных воспитанников, никаких тайн и мучений, никакой выволочки плетью. Это всего лишь сон. Ты очнулся, Теодоре. Добро пожаловать, ха-ха, обратно в жизнь, старый ты издерганный смятением дурень.
Вот только Цитадель не спрашивает, чего желает ее слуга – Цитадель требует от него повиновения означенному долгу, а потому я должен идти. Не время рассыпаться на сомнения и жалость к себе – сейчас, окромя меня, служивым опереться не на кого, я им и приказчик и управитель, и в стороне оставаться не полномочен.
Думай, как бы ты поступил, а? Куда бы направился? Как бы выбирался?
Смутно пытаюсь сопоставить все обстоятельства – но картина все не складывается воедино, что-то так и норовит не заладиться, где-то зарыт подвох. Время не терпит, но мне, все же, необходимо поразмыслить.
Кто тебе подыграл? Из моих кто-то нас же предал? А иначе – как ты выскользнул, не отпирая замка?
Что-то не вяжется…
Племя затворников по обыкновению, любопытное как сволочь – в особенности те, кто уже достаточно долго коротает свой срок в ожидании приговора. Безделье удлиняет уши и языки. Есть и другие – те, кто перемолот страхом настолько, что мать родную и все свои потроха сдаст за одно только послабление. «Волчок»* на двери ни тут, ни в других местах до конца притворен не был – необходимость того не диктовала, так что, может, и получится у кого из сидельцев мимоходом вызнать, кто осмелился явиться без дозволения, что здесь случилось и по какому резону. [возможная заявка на получение информации]
Кабы кто знал, как я хочу ошибиться, оказаться всего лишь помешанным на подозрениях дурнем. Пусть уж лучше зазря по тревоге людей подниму и за это получу потом выволочку и насмешки в лицо, чем всё то, что сейчас упорно влезает мне в голову…
* реально существующий тюремный жаргонизм. Обозначает окошко в двери камеры.
Отредактировано Таормино (2020-12-21 19:12:27)