[indent] Мечтая провалиться в пустоту, он и не думал, что этому могут поспособствовать магические перемещения. В то короткое мгновение не было ни тревог, ни соли на успевшей высохнуть полоске губ, ни даже мыслей о Матери. Однако, этот миг полного безразличия, подобного поцелую смерти, (по крайней мере тому, какой виделся Цицерону,) закончился. Он оказался в месте, где воздух отчаянно не желал наполнять лёгкие, и был настолько густым, что наваливался своей тяжестью на бренное тело, будто желая довести его до изнеможения. Если бы волк знал такое слово, как вакуум, то сравнил нынешнее место своего пребывания именно с ним, но пока, всё, что он мог, это внимать разным звукам и запахам. Хищник весь обратился вслух, дёргая ушами и пытаясь понять причины, по которым с одной стороны слышны мерно набегающие на берег волны, а с другой — нечто, вызывающее внутреннее волнение, чувство не нависающей, но близкой угрозы. Что-то мощное, заставляющее море протестующе шипеть, а небо сокрушаться угрожающим рёвом. Хранитель испытал весьма противоречивые чувства: ему было одновременно отрадно, что он слеп и неспособен распознать происхождение опасности, но в то же время неудовлетворённое любопытство угнетало разум, подкидывая самые разные ассоциации. Дабы не увлечься разыгравшейся в мозгу фантазией, Цицерон сделал несколько бессмысленных шагов вперед, стараясь игнорировать бьющий в нос запах водорослей и птичьего помёта.
[indent] - Тоооомооо! - на этот призыв о помощи хищник истратил почти весь воздух, что был в его лёгких, и словно рыба, выброшенная на берег, стал судорожно глотать пастью пустоту, будто отрывал от неё невидимые куски. Впрочем, единственным ответом на произведённый им шум послужил издевательский крик пролетевшей над головой чайки... Если бы Хранитель мог, то закатил глаза, но вместо этого решил прикрыть их веками — всё равно проку от них никакого. - Чере-паха! - голос надломился, как у подростка. Хочешь, не хочешь, а жажда и нехватка кислорода сильно скажутся на способности глотки производить шум. Облизнув солёные губы и слегка надкусив их, отрывая образовавшуюся корку, несчастный волк думал, что же ему делать дальше. Голова соображать решительно отказывалась, а на проглоченную корку с губы живот лишь вяло что-то проворчал, вероятно, требуя чего-то более существенного. "Ох, Великая Мать, пошли Цицерону удачу," - взмолился самец и побрел вперёд, ощущая, как нагретые солнцем крохотные песчинки забиваются между пальцев. Какова продолжительность этого Атолла? Какова вероятность, что некий Томо неподалёку, а не на другом конце этого странного места? Как бы волку не хотелось верить в лучшее, за минувшее время ничего хорошего с ним не произошло, и даже зародившуюся некогда надежду прижало этим тяжёлым воздухом. "Ко всему привыкаешь," - постарался успокоить себя хищник и побрёл на звук шелестящих пальмовых веток, дабы укрыться в их тени. Прежде, чем отправиться в путешествие, ему нужно приспособиться к этой атмосфере, дабы дышать было не так тяжело. И как только его бок потёрся о ствол растения, он рухнул на стылый песок, ощущая разливающуюся по телу усталость, эдакую сладкую негу, которой хотелось сдаться.
[indent] Не двигаться, просто взять и перестать бороться, это же так просто, куда проще, чем брыкаться и пытаться отсрочить неизбежное. Сдаться на волю случая и будь, что будет. Смысл его существования ведь всё равно потерян. Но нет, инстинкты ему не позволят, они лишь обострятся, начнут взывать к его животному началу, и получив отклик, бросят последние силы на добычу пропитания да поиски спасения. Не останется даже больного разума, который, как ни странно, пусть сейчас и был затуманен, но не разбивался на тысячи осколков, как последние годы. Не было даже хохота. Только Цицерон и обитатели Атолла. Шум повсюду. Жизнь, пусть и невидимая для него, продолжалась несмотря ни на что, заполняя собой всё пространство. Неужели, тишина настигала его только в тех случаях, когда он находился подле Тёмной Госпожи? Но почему? Быть может, она испытывала крепость его рассудка, как сейчас испытывает на прочность его веру? Но зачем же, зачем подвергать своего верного, единственного слугу таким испытаниям? Цицерон лежал неподвижно, неслышно, но ровно дышал, даже несмотря на закипавший в глубине души гнев. Острая обида колола не хуже ножа, так и подначивая выплюнуть остатки кислорода. Но паяц не шевелился, раз уж его удел таков — развлекать госпожу своими страданиями, что ж, он стерпит.  Ради неё он всё стерпит и преодолеет.
[indent] Когда чуткий слух уловил взмах большого крыла, волк осторожно напрягся. Что бы это ни была за птица, она поплатится за своё любопытство испугом или смертью, уж он-то ради этого приложит усилия. Обождав, когда неожиданная гостья убедится в неподвижности объекта интереса, а её плоские лапки сделают пару шагов по направлению к хищнику, последний совершил резкий, стремительный рывок навстречу и широко раззявил свою крокодилью пасть, намереваясь захлопнуть её на тельце потенциальной добычи.

Отредактировано Цицерон (2020-04-20 15:35:50)

"Клыками бьёшь ты точно в це-е-ель,
точно в це-е-ель, точно в це-е-ель.
Села птица вдруг на ме-е-ель,
На-а-а зу-у-ба-сту-у-ю-ю ме-е-ель.
[indent] - Злорадно пропел басовитый голос в голове счастливого Цицерона. Он, конечно, не любил птиц по многим причинам, однако основной считал самую прозаичную: одной птахой не насытишься — лишь перьев объешься. И всё-таки его действительно переполняло чувство глупой, почти что щенячьей радости, ведь даже будучи таким никчёмным... то есть слепым, ему удалось добыть себе пропитание. Пусть и скудное, но для первого дня и это весьма неплохо. Преисполненный гордости, хищник беспощадно ощипывал несчастную чайку, будто намеревался сожрать её целиком, вот только терпение расходилось с планами, и, не сумев удержаться от искушения, волк вцепился зубами в тушку да оторвал от неё кусок плоти, заодно хрустнув тоненькой ключицей и грудиной, чем обеспечил языку доступ к внутренностям. Он вылизывал содержимое птицы, глотал кровь, чувствуя, как тем самым утоляет жажду, и его совершенно не волновало, что его морда немного испачкалась, а на сухих, покусанных губах были песчинки и многочисленные перья, которые так и норовили проникнуть к нему в желудок. Увлечённый попытками проглотить всё, окромя костей и перьев, шут даже не заметил, как к нему подошёл ещё один обитатель Атолла.
[indent] — Так значит... это ты меня звал. Надеюсь, не на обед... - недовольный тон скрипучего голоса был сродни грому среди ясного неба, и Хранитель, не ожидавший так скоро встретиться с Томо, широко распахнул свои незрячие глаза и застыл, словно статуя. Нет, он вовсе не испугался, скорее, в глубине его душонки закопошились черви сомнения, выкручивая уж было начавший наполняться желудок. — Приятного аппетита, конечно, но могу я узнать, что тебе от меня нужно, малой? - После этого саркастичного "приятного аппетита" хищник отпрянул от опустошённой птицы, как от опалившего морду огня:
[indent] - О горе-злосчастье! Глупый, глупый Цицерон! - волк припал к песку, прижал уши, поджал хвост и заскулил, - он достанет Томо обед, отдаст подношение! - уже и позабыв о птице, он полз к черепахе на брюхе, готовый в любую минуту повалиться на бок и тем самым продемонстрировать полное благоговейное подчинение. - Только помоги несчастному шуту вернуть зрение, чтобы он мог найти Мать, молю! - на манер смертельно раненной собаки пролепетал хищник, беспомощно повалившись на песок совсем недалеко от, вероятно, обескураженного Томо.

[indent] - Не надо мне никаких подношений, ишь чего придумал. Я же не божество какое, на что мне твои подношения... "- Как это, не божество?" На памяти Цицерона никакой смертный не мог творить что-то необыкновенное, на то ведь они и смертные, верно? А вот духи и боги — другое дело, о их влиянии слагали легенды, передавали из уст в уста и из поколения в поколение. Быть может, Дискордия хранит истории и о загадочной черепахе с волшебного Атолла, просто Томо их не слышал, или делал вид, что ни сном, ни духом о них. Последняя версия казалась Дураку Червей весьма правдоподобной, но вслух он её не высказал. Так, гоготнул про себя и на том успокоился. - Лучше скажи, как ты свое зрение потерял. Бычью ягоду слопал? - начиная медленный обход, поинтересовалась скрипучим голосом рептилия. Подопечный не шевелился, находя нагретый солнцем песок весьма приятной лежанкой, только уши поворачивались в сторону производимого лекарем шума, и из услышанного волк точно для себя уяснил, что некие бычьи ягоды пробовать не стоит. Он и не любил их, отдавая предпочтение мясу и той пище, что выращивают или готовят люди. Ох, стряпня людей почти всегда производила на него приятное впечатление.
[indent] - Показывай, какая цацка у тебя зрение отобрала, и будем решать, что делать с тобой... - вернувшись на прежнее место, закончил рассуждать Томо. Из положения лёжа хищник принял сидячее с такой быстротой и готовностью, что можно подумать, будто скажи ему его собеседник "служи", он выполнит эту команду не задумываясь. И пока Цицерон пытался зацепить языком тоненькую цепочку, что удерживала Буйство Фортуны, черепаха не переставала рассказывать, чем чревато использование артефактов на новом острове. И в глубине души Хранитель горько усмехнулся: смерть — это, безусловно, страшно, но вряд ли на том всё и заканчивается. Иначе откуда взялись те же духи? Отчасти его прельщала эта мрачная мысль, ведь не исключено, что так он сможет встретиться с Матерью Ночи. И даже услышать её подлинный голос, а не то бесконечное разнообразие, что подкидывало его воображение.
[indent] - Этот артефакт — всё, что осталось у бедного слуги от его Госпожи, поэтому Цицерон просит Томо быть с ним аккуратнее. - его голос резко переходил из фальцета в баритон, выдавая серьёзную озабоченность сохранностью "цацки". В это время Буйство Фортуны болталось у него под подбородком, удерживаемое от падения зацепившейся за клыки цепочкой. Волк старался подавить растущее беспокойство, но когда дело напрямую или косвенно касалось Нечестивой Матроны, он не мог сохранять спокойствия и подавлять нервозность. Однако, вопреки обуревающим его чувствам, артефакт всё же перекочевал на тёплый песок, почти под самые лапы рептилии.

[indent] Томо говорил размеренно, будто смакуя каждое слово, говорил так подробно, что трудно было не представить, как пара дураков выплясывает у жерла вулкана. Но Цицерон всё равно решительно ничего не понимал. В голове зарождалось лишь больше вопросов, порождавших колючее недоверие к собеседнику. Кто же, если не милосердная матушка, подарил ему этот артефакт? Хранитель упорно отказывался мириться с тем, что волшебное украшение вовсе не является символом его преданности, эдаким знаком отличия. "Ведь тогда окажется, что нас с Матерью Ночи разделило пространство и время. Джокер червей оказался здесь, а она — там же, на острове, претерпевающем катаклизмы" - от этой мысли сердце хищника сжалось, он болезненно поморщился и активно, даже чересчур, замотал головой.
[indent] - Нет-нет-нет-нет! - черепная коробка начинала раскалываться, а воздуха стало решительно не доставать. - Зачем же Томо такое говорит? - голос шута вроде и был ласковым, но предательски дрожал, а чёрная полоска губ как-то сама собой растянулась, обнажив желтоватые клыки. - Сколько бы ни было версий этого артефакта, он мог достаться Цицерону от Госпожи, так ведь? Да? Да? - очевидно, что шута нисколько не волновали предостережения черепахи: о пассивном действии других артефактов, что купол жаден до магической энергии и может ему навредить. Всем тем, что занимало его разум, была Мать Ночи. Он никогда не беспокоился о себе больше, чем о Тёмной Матроне, ведь сам же, сидя в убежище в полном одиночестве, отчитывая себя за мысли о том, чтобы уйти, борясь с чувством всепоглощающего отчаяния, прошептал клятву верности своей Госпоже. С тех пор, память об этом интимном моменте его не оставляла, она была свежее любых полученных ран и придавала сил для борьбы со всевозможными невзгодами. Но теперь воспоминание саднило, разрывая грудную клетку и вызывая агрессию.
[indent] Что, если Томо его обманывает? Волк никогда не слышал о том, чтобы жизнь какого-то существа могла растягиваться на столетия, а вот богам и духам, способным жить веками, может не доставать банальных развлечений и подпитки в виде веры в собственное могущество. Так почему бы Томо не являться каким-то своенравным духом? Цицерон ощерился и напрягся. Если он услышит "нет", то предпримет попытку расквитаться с наглецом и, вероятнее всего, лишит самого себя возможности прозреть в ближайшем будущем.