Вот, я в разладе с самим собой.
Тревога, как наголодавшаяся кошка, вылакала меня до дна: то затихала, сворачиваясь в тугое кольцо, то вновь принималась терзать грудину изнутри своим шершавым языком. В кожу впились клыки дурных предчувствий. Когда я вообще в последний раз спал? Я почти потерял счет времени.
«Немудрено. Ты противостоишь течению перемен, Таормино…»
Мне, измученному, истрепанному, всегда хотелось только порядка и покоя. Не для себя – нет, нельзя же думать только о себе, самолюбие портит нрав – нарушается внутренняя центровка, как у негодного огнестрела, - а для тех, кто, как и я, однажды полюбил постоянство и единообразие каждого дня.
Перелицовка устоявшегося причиняет мне живую, почти ощутимую боль. Наносит глубокие раны. Порождает глухую ярость. Сколько себя помню – всегда отличался к этому необычайной чувствительностью. Ветер перемен хлестал меня особенно нещадно – но до сих пор мне доставало сил ему противостоять. Найду в себе силы и теперь. Как-то же надо жить…
События последних дней все чаще склоняют меня к размышлениям. Я оглядываюсь на спасительное величие своего дома – но впервые вижу лишь тьму и неясность мутной воды. Никто из ныне живущих не смел даже помыслить о том, чтобы пройти через пояс штормов и покинуть остров; приходящие же суда касались его земель жалкими обломками. Истина, сторицей оплаченная попытками бессчетных смельчаков и их загубленными жизнями…
…но вот, перед моим мысленным взором - три корабля, прошедшие сквозь буйство слепой стихии. Что это – случайность? Или исключение, первое из многих, но обреченное однажды стать закономерностью?
Чудны дела твои, Дискордия, Потерянная – и обретенная вновь. Твоя история написана кровью множества поколений. Сквозь века и доныне протянулись ровные ряды букв, слово за словом, строка за строкой. Но теперь незыблемые истины поруганы; перепутаны древние страницы твоей вечной книги…
«Дискордия, позволь сынам Цитадели исцелить тебя, смешав кровь инородцев с морской пеной, пересыпав их кости песком и пеплом…»

Вот, я черный росчерк в оконном проеме.
Я закрываю глаза, плотно смеживаю веки, не желая видеть ни подъезжающей повозки, ни ее груза, ставшего моей болью, моей раной, и – отныне - моей обязанностью. Я предпочел бы, чтобы его и вовсе не существовало, вопреки доводам рассудка – однако мне не изменить того, что уже состоялось. Не в моих силах развернуть время вспять и притопить клятые корабли еще на далеком подходе. Отрекайся – не отрекайся, а свершившегося не изменишь. И все же есть то, что пока еще в моей власти…
«Долг, право, обязанность…» - выводит набат в моей голове.
В моих руках - морской пришлец. Узник, воспитанник, живое сырье для нового человека. Во всем, что касается сырья – Цитадель остается неизменно практичной.
Не скрою, мне показалась опрометчивой та спешка, с которой решено было приобщать его к нашему порядку. Мерило успеха – осведомленность. Пока известно было слишком мало, а риск был слишком велик – но не мне судить чужие приказания.
А потому моя обязанность – выдернуть из его сердца сорную траву чуждых обычаев и привить почтение к нашему закону; вымарать в его книге ненужные, неверные строки и сложить повесть жизни заново. Мое право – обтесать его до крови, чтобы затем воссоздать на положенном ему месте. А пока этого не свершилось, мой долг – надежно удерживать его под каменным сводом тюрьмы.
Не хочу даже мыслить о том, что случится, если весть о кораблях и инородцах вдруг вырвется наружу – и, как норовистый конёк, пронесется по улицам. Город лишится сна. Жизнь, идущая положенным чередом, вывернет свой сустав. Ненадолго – но все же…
Я, и все сопричастные, надежно сохраним эту тайну. Укроем неведением простой народ, оберегая его от суетности и тревог. Надежно сомкнем уста пустословов и несогласных. Все будет так, как и было. Все будет по-прежнему. Ради этого стоит засучить рукава, замарать свои руки. Не забыть бы только по пути завернуть и сдать разрешительные бумаги на руки Старшему – мне нужны полномочия, подтвержденные установленным порядком.

Меня знобило вопреки погоде. Сердце будто подошло к горлу – недолго его и выблевать. А вместе с ним – всю эту тошнотворную неустойчивость.
Вот, я кутаюсь в черноту своих одежд, ища спасения от холода собственных мыслей – и спускаюсь по ступеням, пересекая сплошной коридор – мрачный, как вся моя жизнь. 
Нож в рукаве, пистолет у пояса – я не полагаюсь на них, но все же не забываю об осторожности. А о чем забываю, так это о будничной маскировке - и конвоиры, покорно следующие рядом со мной, отводят глаза, стараясь не касаться взором моего лица.
Наша триада, как траурная процессия выплывает на улицу. Все происходящее похоже на ритуал, священнодействие, замкнутое на единственном узнике, как на резном изображении какого-нибудь божка. От этих мыслей мне разом смешно и горько.
Оканчиваю свой путь у крыльца, свечу бумагами извозчику – мол, ныне я управомочен разрешать это дело. Его работа на этом закончена, моя – только начинается. Даю отмашку – конвой выволакивает узника из повозки, и, надсадно дыша, втаскивает в здание – вперед, по коридору, вверх – по лестнице. Маршрут, отработанный десятилетиями…
Сейчас – они мои руки. Я не хочу прикасаться раньше необходимого. Я хочу повременить, разглядеть все со стороны.
Душевное неприятие усиливало грубость телесных движений. Конвоиры вышагивали размашисто и гулко, вдвое против обычного. Это – своего рода возмездие за растревоженность. Дай им хоть каплю вольницы – вовсе затоптали бы насмерть.
Эхо шагов топтало узника за них.

В допросную захожу первым – наклонившись при входе, чтобы не задеть притолоку. Мимопроходя хлопаю на столешницу дубликат хиленького досье – всего-то несколько страниц, исписанных чьим-то неровным почерком. Конвой водворяет узника в помещение и замирает, выжидая моих указаний.
Вот, прямо передо мной – мое новое дело, мой новый воспитанник. Нас связывает куда большее, чем мне бы хотелось. Следуя приказу и велению долга, я разрушил свое одиночество, и теперь собираюсь делить с инородцем пищу рассудка, сплетение слов и фраз. Перевоспитывать его в человека. Ковать новый нрав. Тонкая ручная работа, каждое отработанное повиновение – как отдельный маленький шедевр…
- Снимите, - киваю на полотнище, стянувшее узнику лицо,– и прочь.
Хотел бы я видеть за чернотой ткани привычно ошарашенные, помутившиеся от страха глаза, вот только чутье подсказывает – сейчас я буду смотреть в другие. Недолог срок - проверю свое предположение.
Мне сложно найти верное слово, которым я могу его описать. Уже не юнец, но еще не мужчина. Опасная самая пора. На вид кажется угрюмым, как пойманный зверь. И как зверь же - диким и неподатливым.
- Откуда ж ты такой ярый, м?  - говорю и ощущаю внутри любопытное шевеление души. Мысли у него в голове не такие, как наши мысли; чувства в сердце не такие, как наши чувства… а я предпочитаю доподлинно знать, с кем имею дело, за что берусь. Выдержки из досье для меня мало определяют человека. Я складываю образ из иных деталей – движений, манеры говора, течения рассуждений – а не только из строк. Так мне завсегда бывало понятнее и сподручней.
- Ну, и что ты чувствуешь теперь, когда увидел Цитадель? – скрежещу, как несмазанная петля, и тут же чувствую в теле такую щемящую нежность, словно слова мои – о жене или собственной дочери.
«Совсем сдурел ты, Теодоре, размяк в своем умилении. Да и дочери у тебя никогда не было…»
Медленно обхожу инородца по дуге, внимательно вглядываюсь – но уже не в черты его облика. Я ищу, нащупываю предел. То, что есть у каждого, у любого. Прикидываю болевые точки. Хочу понять, где можно надавить так, чтобы он раскололся до самой задницы, рассыпался на части.
Я хочу изучить эту рану, чтобы понять, как ее исцелить. Но на это мне нужно чуть больше времени, чуть больше знания.
Долго молчу, прикидывая, взвешивая, что говорить.
- Вот как мы поступим. Я задам тебе несколько вопросов. Если ответы будут нормальными, так уж и быть, можешь попытаться задать мне свои. Будешь дурить – ну так и я в благородство играть не стану. Так понятно?
«Будь спокоен при новом ветре, Таормино. И проверь-ка путы на руках, поправь сбившиеся узлы. Тебе не нужны неожиданности.»

Отредактировано Таормино (2020-02-04 08:44:14)

Вот, передо мной – узник, инородец, пришлец с моря, мой новый воспитанник.
Мы начинаем наш незримый поединок, наш диалог.

Вот, я принимаю первый удар. С безмолвным достоинством, без трепета и страха, встречаю взгляд, изостренный как лезвие клинка.
«Проверяет меня на устойчивость, на умение держать оборону. Выискивает слабину, хе-хе.»
«Неплохо… очень даже неплохо…»
Не отводя взора, едва различимо кривлю рот в подобии горькой усмешки, и коротко киваю. Удостаиваю молчаливого уважения его попытку противостоять. Я не питаю иллюзий сострадательности, мои глаза не застит обманчивый сумрак высокомерия, а потому я отчетливо вижу, с кем имею дело, и даю инородцу понять – я его оценил, приметил, запомнил. Это хорошо. Теперь он вряд ли затеряется в безликой толпе прочих пленных, и, быть может, со временем пойдет чуть дальше, чем остальные.
Вместе с тем приметил я и крепость его нутра, обозначил для себя его зримый контур. А вот это плохо. Потому что разговор нам отныне предстоит куда более серьезный и обстоятельный.
Я молчаливо признаю его силу, но не уподобляю как равного себе. Ибо я – хранитель порядка, полнородный сын дискордийских земель, и это добавляет мне неоспоримой весомости. Под защитой стен Цитадели я нахожусь в своем праве. Пришлецу, приплывшему издалека, лишенному дома и преемственности, тут нечего мне противопоставить. Здесь между нами простирается пропасть.
Признаюсь, не покривив душой – мне пришлись по нраву и это отчаянное усилие и брошенный мне вызов. Редко кто из пойманных в ловушку тюремных стен решается поднять голову и устремить свой взор в глаза Смотрителя – потому что боятся увидеть в них неотвратимое приближение уготованной им доли.
Иные не способны на сопротивление вовсе – и ломаются еще раньше, чем за их спинами успевает затвориться дверь камеры. Ломаются раньше, чем к ним прикоснешься. В подобных нет ни отчетливой формы, ни величия духа.
— Отвращение. И жалость.
«…ах, вот ты мне и открылся. Промах!»
- Ты меня разочаровал. Глубоко разочаровал, — легкая улыбка чуть явственней взыгрывает на моих губах, слегка приобнажая щербатые клыки, — И, говоря по правде, мне это не нравится.
… и дело сейчас вовсе не в оскорблении того, чему я отдал свое сердце и душу, хотя ранее мне доводилось лишать жизни и за меньшую дерзость.
Самоуверенность – слепое пятно, которое имеет свойство стремительно шириться. И в которое не преминут ударить, если о нем удастся прознать. Жалость и отвращение притупляют бдительность, приучают сражаться небрежно, вполсилы. Рано или поздно и вовсе перестаешь ждать удара.
Презрительная мерка имеет паршивое обыкновение коснеть, не меняясь со временем, а противники – наращивать свою мощь. Кем бы ни был твой враг – необходимо помнить - он опасен, ибо, чувствуя твое превосходство, он будет сражаться с тобой на пределе своих усилий.
Мне казалось, узнику достает разума это осознавать. В противном случае он либо глупец, либо необычайно удачлив. Впрочем, я готов списать эту браваду на юношескую самонадеянность и недостаток жизненного опыта. Побарахтается с мое - хлебнет лиха, выучится, если только не распрощается с жизнью раньше.
Дерзость понуждает его жаждать гибели - будто смерть сможет возвысить его и над собственным заключением, и над палачами. Ошибочное уверение. Впрочем, не будь у меня четкого воспрещения – инородца бы уже не смогли отыскать среди живых.
А до поры моя рука, занесенная для смертельного удара, не найдет себе цели - покуда его жизнь уберегает слово тех, кто властен и над моей жизнью…
Смерти боятся те, кто страшится потери. Что ему терять, кроме самого себя? Есть вещи страшнее смерти.
Я не увидел ничего нового из того, что он так стремится мне показать. Ничего нового из того, что я уже не видел бы ранее. Над горделиво воздетой головой моего воспитанника реет вполне заурядный штандарт смелости. Быть может, чуть шире его полотно, чуть красочнее орнамент, а древко чуть сильнее утоплено в землю, и тем не менее...
Что же, я посмотрел на него – и больше он мне не интересен. Время основательно приниматься за работу.
Я хочу вернуться в мир, подчиненный порядку и одномерности – мир, который мне знаком и понятен. Чем скорее управлюсь здесь – тем быстрее в моей душе и вокруг меня воцарится вожделенный покой.

Нарочито медленно обхожу пришлеца со спины. Его дерзким словам не под силу сбить мой шаг с привычно налаженного ритма. Сейчас я - очевидность которой ему не удастся избегнуть. Он не сможет от меня защититься – а потому беспомощно дразнит словами.
«Противостояние заранее лишено смысла. Не навязывай мне своих правил – они не возымеют надо мной власти. Что мне твоя справедливость, что мне твои слова – колебание воздуха, тщетное возмущение гнойной раны? Я пришел исцелить ее, а не искать соглашений с болезнью.»
Оставь рану недолеченной – и, рано или поздно, все тело окажется во власти мора. Этот один – всего лишь предтеча грозящей нам всем беды.
Я усмиряю тихое негодование, и продолжаю исправно выполнять свою работу.
«Ты прав, считая, что уступки и ветер слов не избавят тебя от боли. И ты ошибаешься, думая, что сейчас мне взаправду необходимо твое сотрудничество. Для меня это не самоцель, а лишь способ рассмотреть тебя поближе, осознать, с какой стороны лучше взяться за порученное мне дело.
Созидание жестоко. Преображение болезненно. Когда я придам тебе нужную форму – ты пойдешь на сотрудничество добровольно, потому что это станет твоим новым смыслом. Путем, на который я поставлю тебя. Повязанный воедино с Цитаделью, ты и сам уже не сможешь поступить иначе.
Я придумаю тебе новую жизнь, исполненную молчаливой покорности.
Зароню в опустевшую, очищенную почву зерно – и росток уклада, со временем набирая силу, обживет твое тело и душу. Тогда ты сам преклонишься перед верховодящей мощью, которая однажды воздвигла Цитадель…»
Я вышагиваю по окружности, неотрывно вглядываясь в обличие инородца. Так скульптор примеривается к плотности камня – а после удар за ударом рождает в нем новые черты.
Я остро ощущаю его сердце – маленький, налитый храбростью рубин.
Превосходный материал. Твердый в своем непокорстве, однажды он будет служить нам с той же неколебимой твердостью. Сможет сохранить единожды приданную ему форму, не расползаясь на тщету и слизь пустых сомнений. Его не нужно будет подновлять со временем…
Ведь может случиться и так, что взращенные мною корни не будут крепки. Тогда залогом порядка станет надлежащее воспитание - почтение к смирению и понуждениям закона. Смысл и ценность человеческого повиновения в том, что за него уплачено кровью и потом. Не решится нарушить закон тот, кто памятует, какой ценой был ему привит стройный уклад режима.
«Перенесенная ныне боль убережет тебя от боли в дальнейшем. Ты запомнишь преподанный тебе урок – и не захочешь пройти через это еще раз, я тебе обещаю…»
Что же, приступим…
Я ищу труда на пределе возможного. Ибо по-настоящему силен лишь тот, кто неустанно упражняет свою силу. Что смогу развить в себе, раз за разом погружая руки лишь в податливую глину?
Твердость нрава нового воспитанника – достойный вызов для меня самого.
Хочу проверить, насколько крепки его кости. Не тела – нет. С этими, при желании, я управлюсь играючи. Я желаю понять, так ли прочна кость его воли, что крепит шею, не позволяя голове склониться перед угнетением.
Протягиваю руку, стискиваю пальцами его плечо, ощутимо – но не до боли. Для боли пока не приспело время. Упругий нажим заскорузлых пальцев тянет узника к земле, пытается поставить на колени.
Краем мысли отмечаю его запах. Инородец необычайно пахнет смертью и зверем.
«Зверовал, значит. Охотник, да?»
Охотник меня не боится. И бояться не будет. У его ремесла есть свои непреложные истины. Выходя на дичь, он не думает о жизни, но помнит о смерти.
Мое же ремесло имеет свою истину – влага точит камень. Так или иначе - любая смелость, любое нутро однажды износятся в лохмотья. Вопрос лишь во времени и приложенном усилии.

...И все же, дерзость, какой бы она ни была, не должна оставаться без должного воздаяния. А потому я прерываю испытание воли, обращаю ладонь в кулак и отряжаю узнику прямой удар в голову. В силе себя не сдерживаю. Кого другого, кто похлипче, этот выпад, может, и убил бы на месте. Про этого знаю несомненно  – опрокинется, озлобится, но выдержит.
- Язык подбери. Вижу, имеет привычку вываливаться изо рта. И избавь меня от своей показной дерзости, - я великодушно дарую ему еще один шанс проявить благоразумие, - Мы поговорим, так или иначе. Времени у нас предостаточно. Быть может, я бы даже послушал о вашем… Острове, - если хочешь познать человека, измерить глубину его преданности, выяснить, на чем покоятся его устои – попроси его рассказать тебе о доме; о вещах, ставших родными и близкими. Узнай законы мест – и ты узнаешь душу народа.
Если же и в этот раз слова и доводы будут глухи, мне не останется ничего, кроме как искать с ним другой язык...

Отредактировано Таормино (2020-02-18 15:35:56)

Время.
Всему нужно время.
Время необходимо плоду, чтобы созреть; житнице – чтобы наполниться до краев.
Человек нуждается во времени, дабы постичь истину или разувериться в ней окончательно.
Всему отведено свое время, каждому назначен свой собственный срок. Поистине вечно лишь очень немногое, а потому понимаю - упрямство и неуступчивость моего воспитанника – это тоже не навсегда.
Не навсегда, но надолго.
«Будь с ним последователен и терпелив, Теодоре. Не всё сразу, слышишь? Не всё сразу. Дай ему время...» - твердит мне мое чутье. А чутью своему я приучен верить беспрекословно.
Что же... Я готов обождать. Торопиться мне некуда. В допросной время всецело подчинено воле надзирателя, и времени этого всё еще достаточно, чтобы спознаться и поговорить. Я не воспрещаю инородцу задавать вопросы, наоборот, втайне надеюсь на то, что он, наконец-то, решит воспользоваться предоставленной ему возможностью – мне ведь и самому есть, что у него спросить. Хоть и зазорно в этом признаваться, однако любопытство подчас бывает сильнее вражды. А знание порою спасает не хуже припрятанного в рукаве ножа.
Я всё так же хочу знать, с чем имею дело.
«Я хочу знать…»
Надо мною довлеет тень острова, о котором уразуметь-то толком ничего невозможно. Никто на дискордийских берегах, я уверен, не ведал ранее ни о нем, ни о народе, что его населяет. Да и кого из нас когда-либо всерьез заботили другие народы – чужие и далекие, недосягаемо укрытые за пределами купола, и только изредка посылающие нам неясные сигналы обломками своих кораблей?
За давностию лет их существование и вовсе стало казаться нам чем-то призрачным - мановением мечты, цветистой легендой, сказкой для легковерных.
Сказка – ложь, да в ней намек – так говорили мудрые.
Настало время – и все эти однажды позабытые народы единым махом напомнили о себе Дискордии, затерянной в беспредельности.
«Так неправильно, этого не должно быть. Как так получилось, скажи мне, как?»
Из передоверенных мне досье и отчетов о новоприбывших и их землях я узнал мало – и всё больше запутался, продираясь через разноголосый галдёж мудреных фраз. Впрочем, это не слишком меня опечалило. Бумаги да сводки - это только подспорье к делу, не более того. Я не привык легкомысленно полагаться на отголоски эха, сорванного с чужих уст – по опыту знаю, что об одном и том же каждый поведает мне по-своему. Где-то приукрасит, что-то потеряет из виду, сочтя для себя незначительным, но, так или иначе, исказит картину, которую я стремлюсь увидеть во всей своей полноте…
Лгут даже летописные своды, если переписчик не сумел совладать с собственной пристрастностью - а потому мне не следует упускать возможность извлечь необходимые сведения самостоятельно, и непосредственно из первоисточника.
…я должен знать, кто они такие, эти загадочные пасынки далеких берегов. Понимать, на чем строится их жизнь, чтобы суметь уберечь жизнь нашу.
Если для того мне нужно говорить, юлить и выгадывать, поступившись конкретностью действий – ну что же, к этому я готов. С меня не убудет немного помедлить и почесать языком.
- А тебе и не плевать. Иначе бы не огрызался и не упорствовал.
И все-таки удивительно, как по-разному открывается нам суть одинаковых вещей. Я и мой воспитанник - мы следуем несхожими путями, даже находясь в пространстве одной комнаты; противостоим друг другу, рассуждая об очевидном; противоречим на полуслове, говоря об истинах, установленных задолго до нас...
Инородец небрежительным словом поминает величие Цитадели, и я понимаю, что он обманывается, раз берется мудрствовать о том, чего пока еще не в силах постичь. Из упрямства и неприязни он подменяет то, что видит, на то, что желает видеть.
Я не могу об этом умолчать.
- Вот что я тебе скажу. На будущее – вдруг когда пригодится. Чтобы узреть истину, не дроби ее на составные. Не перебирай по частям, минуя главное. Отделяя одно от другого, теряешь связь, за сараями и телегами не замечаешь образ великого города, – говорю степенно и медленно, и слова ищу сильные, весомые - такие, чтобы волей-неволей были они если не поняты, то хотя бы услышаны. Достаточно будет, если удастся заронить в душе пленника смутное сомнение, заставить его задуматься по-иному о мире и стенах, что его окружают. Сознаю, что бросаю ценность истин на ветер, однако надеюсь, что этому ветру окажется под силу колыхнуть полог неблагосклонности, укрывающий глаза чужеземца, - Служение вещей, подчиненное единой цели, стройный порядок, в котором нет места праздности и разброду – то, что ты должен увидеть. И сараи, и телеги, и я сам, и многие другие, подобные мне – части единого промысла. Все мы, так или иначе, служим единому целому – благу Цитадели, питая его собой. Истинное величие – то, что объединяет всех нас, узел, связавший всё воедино. А у узла этого множество воплощений. Любовь к родине, любовь к порядку. К ближнему. К единообразию каждого дня. К жизни. Каждый назовет тебе свое – и все окажутся по-своему правы, – я продолжаю чеканить слог, терзая пальцами плечо воспитанника. Краем глаза вижу, как тот подается вперед, повинуясь нажиму руки, и удивляюсь, как легко покоряется он моему велению. Неужели ошибся я сам, принимая пустую громогласность бравады за нутро, исполненное решимости противостоять? Нет. Я знаю людей, и не мог так легко ошибиться, - Мы живем в одном доме, и читаем величие как страницы открытой книги, но ты – незваный гость, который смотрит со стороны и видит лишь сараи да телеги. Знаешь, почему? Потому что твоя родина – не здесь, и, хоть сто раз тебе об этом скажи да покажи – потому что увидеть тебе мешают ненависть и... что там еще? Ах да, жалость и отвращение.
«…и не спрашивай, что нужно мне самому. Цитадели нет дела до привязанностей или ненависти, она требует от каждого выполнения его долга. Мое желание ничтожно против слова тех, кто правит курс этого корабля. Не мне противостоять их решениям. Будь на то лишь моя воля – истребил бы вас полностью, низвел подчистую. Нам здесь ни к чему целое племя подобных попрошаек. Среди наших светил не сыщется звезды, что укажет вам путь. Не достанется вам ни пяди земли, орошенной нашей кровью. Были времена, мы вырезали ее по куску, выдирали для себя по крупицам – и уж явно не ради того, чтобы когда-то отдариться ею приблудам и паразитам, наползающим с моря...»
Что случилось дальше в тот миг, мне тяжело описать. Поучая воспитанника за очередную дерзость, едва только охолаживаю его ретивую голову ударом, как у самого отнимается дыхание, корчит всего жестокой болью, укрывает тяжкой алой волной.
«Когда только успел? Невероятно...»
Недурно меня саданул, можно сказать – основательно, будто на пару мгновений вышиб душу за пределы мира. Немного б точней и сильнее – и я слег бы на пол наверняка, а так - все же устоял, хоть и перехватило пополам настолько, что ни вдохнуть, ни двинуться, ни разогнуться. Только и смог кое-как опереться ладонями о колени - и еще несколько тягомотных минут беззвучно скалюсь, жмурюсь, содрогаюсь нутром...
«Ты сплоховал. Соберись, Теодоре. Что с тобой происходит?»
«Не теряй концентрации.»
Сплоховал, знаю. За это и поплатился. Слишком уж хочу видеть иноземца покорившимся и сраженным – потому так легко и купился на его уловку.
Нужно взять себя в руки – иначе недалеко до беды.
С прибытием кораблей я стал словно сам не свой. Меня лихорадит от страха - но не перед ними, а перед тем, что знаменует собою их появление. Не к добру колесо времени совершило такой оборот, некоторым событиям не следует повторяться.
История – второе мое ремесло после тюремного. Я умею сличать вехи и выводить закономерности, я приучил себя помнить ошибки и поражения – они мне дороже тем, что учат вернее всякого счастья. Память у меня хорошая – все в себе держит, события давних лет я помню наперечет – и алые буквицы казенных летописей и беглые маргиналии на полях истрепанных книжиц. Я помню о народе, однажды причалившем на кораблях к неведомым землям и знаю, что сталось с народом, который считал эти земли своими.
Я знаю - и Дискордия знает.
Я помню – и Дискордия тоже помнит.

Заботит меня не только былое да грядущее, но и то, что ныне творится со мною самим.
Сопротивление пленника необычайно подогревает кровь: в голове бушует странный мальчишеский азарт - удалой да пьяный, такой же, как и в годы моей юности, когда намять бока соратнику в поединке казалось едва ли не священным долгом.
Я... рад, что испробовал это, и боли своей не стыжусь - позор не тому, кто пропустил удар, а тому, кто ничего для себя не вынес.
И хмельно мне, и тревожно – потому что чужеземец оказался опаснее, чем я мог себе предположить изначально. Не только своей волей, но и выучкой. Он совершает немыслимое за немыслимым, задирает меня умело, распаляет, только вот пока неясно, чего этим добивается.
- Кто кого с ног, тот того и смог, а? Славно держался, ничего не скажешь. Рана за рану – теперь-то мы в расчете. Обменялись… хе-хе... любезностями, - голос предательски сипит, дыхания не хватает даже на простенькую фразу. Надо же. Как бы я не отпирался, а все ж-таки приходится признать – я уже не молод, чтобы принять такой удар и обойтись притом без особых последствий, - Спрашиваешь, что мне нужно? Да вот пытаюсь понять, кой черт вас к нам на Дискордию понесло.
Не человек и не дикарь. Поразительный сплав крайностей. Звереныш с человечьим ликом, и глядит на меня волком - сосредоточенно и яростно. Ищет место, куда бы впиться. Освободи ему руки - убил бы меня, долго не раздумывая. Да только смерти я не боюсь...
Я - тот, кем можно пожертвовать во имя чего-то большего, чем я сам. Пока Цитадель нуждается во мне, я, почитай, бессмертен, и не погибну раньше, чем об этом решат вышестоящие. Я избрал себе этот путь, и от слова своего не отрекаюсь. Если в том настанет нужда - то отправлюсь на верную гибель, и буду знать, что прожил свои годы не зря, истратил дарованное мне время на укрепление наследия, отошедшего новым поколениям.
- Свозил бы? Ага. Ну-ну… - усмехаюсь угрозе, говорю на ходу. Шаг за шагом приволакиваю поближе к пленнику свое ноющее тело, прислоняюсь спиной к стене. Стараюсь дышать глубоко и степенно, выдерживая ритм. Перевожу дух. - Если только на собственном загривке. Несладко вам, видать, на вашем острове жилось, если толпой в океан потянуло. Наугад сюда плыть, да еще через пояс штормов – все равно что добровольно утопнуть. Что ж такого случилось, что погнало вас в воду? Такого, что вы предпочли верную смерть жизни на старых землях?
"Кажется, всерьез удумал меня убить. Но это-то как раз не странно. А странно то, что это меня настолько заботит..."
Моя гибель не ранит мира, который меня сотворил, не подкосит основ порядка. Но уничтожь этот стройный порядок – и я буду убит, даже если останусь жив. Я, и еще сотни, тысячи подобных мне.
Я не боюсь смерти. Боюсь лишь того, что она станет напрасной.
И это - настоящий страх. А все остальное - преодолимые тяготы и тщета обозримых будней...

Отредактировано Таормино (2020-04-23 02:47:13)

Злословие. Этого яда наелся я еще в юности – так, что в душу больше не лезет. Не трогает. Не пронимает, как должно бы. Хула и издевки уже давно не причиняют мне ущерба – ну, разве что только последние крупицы добротолюбия еще выветриваются из натуры ветром особо жестоких слов. Но таких, к добру это или к худу, наберется не так уж и много, а значит и доброта моя продержится еще какое-то время, прежде чем угаснуть однажды безо всякого к ней возврата.   
Слова, слова… я устал от слов.
Узник утомляет меня своей бравадой. Всего в нем мне кажется слишком много. Я пресытился им, этой его пылкостью, этим безрассудством, этим упрямством, и теперь как никогда прежде нуждаюсь в одиночестве и безмолвии.
Довольно с нас обоих. Настало время подводить итоги.
Вызнал я мало, это действительно так, зато понять смог неизмеримо большее.
«Молодой и целый, хотя и с придурью. Устроен крепко, очень крепко. Слишком велик гордыней. Рассудок и сердце его спят, убаюканные самодовольством, яростью и презрением. Ах ты, чудо человеческого духа…»
Не просто пленник, а пленник собственных слов. Все говорит и говорит, не умолкая, но лишь подтверждает своими нападками мою правоту - ибо человеку привычно попирать только то, что еще весомо.
Напрасно я раскидывал силки, стремясь зачаровать инородца красотой и могуществом города - он не сумеет почтить эти добродетели, пока не напитает их величие кровью собственного сердца. Для него это всего лишь слова, не отягощенные смыслом – покуда он сам не почует, сколь многое за ними сокрыто.
Воспитанник отказывается от моих слов из неприязни, но, так или иначе, он их услышал. Этого пока достаточно.
Нельзя хотеть, чтобы человек сменился за один день. Требовать, дабы он немедленно что-то понял. Впрочем, кое-что мне все-таки удалось.
Стремясь сотворить из живого сырья подобие человека, я сотворил себе врага. Ожесточил его. Направил к цели. Я узнал его гордыню, его нрав. Теперь же узнаю, как он ненавидит. Со смирением я принимаю неизбежность нашей вражды – сама жизнь диктует узнику ненавидеть тюремщика и все его принуждения, это естественный ход вещей. С этим я согласен. Знаю, на что иду, и ни о чем не жалею. Куда хуже было бы, останься он равнодушен.
Для себя решаю, что буду приглядывать за ним, даже если он вдруг убудет в чужое владение. Мысленно устанавливаю задачу: подумать, что делать дальше.
Сдается мне, это всего лишь начало…
- …я у мамы лучше всех… я у мамы лучше всех, - одними губами касаюсь каждого произнесенного воспитанником слова, повторяю эхом и усмехаюсь. Сам себе усмехаюсь - никогда я не был ни первым, ни лучшим. И уже давно не тешу себя мальчишескими иллюзиями о собственной значимости. С годами жизнь учит очевидному: необязательно быть первым, чтобы быть на своем месте. - Видел бы ты взаправду самых лучших из нас…
Вздыхаю.
Усталость все туже наворачивает аспидные кольца вокруг позвоночника, внутри все злее плещется и подрагивает недовольство.
Откуда-то ощутимо дохнуло холодом. Запоздало понимаю, что холод этот пришел от сердца. Сквозь полотно рубахи мне сызнова становится зябко. Где-то в потрохах опять заворочалась упрямая боль – та, которой нагладил меня мой ослушник. Что-то упорно починает тянуть и царапаться где-то там, у самого сердца, колоть в груди, словно резцом проходиться по старым ранам. Дурное предчувствие. Нехорошо это.
Шарюсь рукой по карманам, закуриваю с какой-то судорожной поспешностью – в попытке огородиться от подступающего к голове хаоса. Дым да горечь разгонят маяту и тревогу, пока те не завладели мною настолько, что их уж ничем не удастся изгнать.
Неясная тоска распирает грудь, застывает в глотке табачным дымом, клубится сизыми завитками в уголках приоткрытого рта, тяжелая и живая – живее, чем ныне я сам.
- …я смотрю на нее впервые. Трезво, без оглядки на привязанность. Я могу себе это позволить, и ты, ублюдок, не можешь отнять у меня это право.
- Ну… это отнять я как раз-таки могу, – блефую напропалую, удивительно ровным голосом, так, будто и в самом деле имею право изувечить мерзавца прямо здесь и сейчас. Делов-то: сграбастать пятерней за волосы да хорошенько присунуть под каждое веко уголек или горящую табачную скрутку, – но только пока не буду.
От жгучего дыма лукаво щурюсь, скалюсь в ухмылке, чую, как под напругой расходится по краям рана на верхней губе. Машинально слизываю проступившую алую юшку, смазываю одеревенелую пасть слюною и кровью, - и качусь по уже накатанной, тихонько поперхиваясь сизой горечью между словами.
- А люди у вас — дерьмо шакалье, и ты это уже доказал.
- Кто не знает жизни – не разглядит человека, – бесстрастно бросаю между строк, так, словно разговариваю с самим собой. Вслушиваюсь дальше.
- Забавные вы, конечно. Говорите забавно, судите забавно, дипломатия у вас забавная...
"Всё одно, все об одном..."
Надчеловеческим усилием скрепляю изрядно поизносившееся терпение. Не даю воли накалившимся чувствам, с виду остаюсь все так же невозмутим и серьезен. Так, как и полагается служивому человеку. И глаза мои холодны, как и раньше. В глубине этих глаз отражается не тоска, не усталость, не обида, – только величие Цитадели.
- Да и ты тоже, как погляжу, забавный. И, поди ж ты, с принципами. Дерьма в голове столько, что за пару раз точно не выбьешь. Ну да ничего, и не таких в оборот брали. Так вот слушай еще разок. Проясню тебе взгляд, если ты до сих пор кой-чего не заметил. Ты уже не на острове. И обратный путь из Цитадели тебе заказан. Так что выбор у тебя, в общем-то, невелик. Либо и дальше ломать из себя народного героя, либо смириться и стать, наконец, полезным. Иначе жизнь твоя окажется что детская рубашка - коротка и изгажена, - подхожу ближе, неприцельно, но нарочно стряхиваю пепел прямиком в сторону воспитанника, - Не затем же ты сквозь море спасался, чтобы кончиться здесь с пулей во лбу? Во втором случае у тебя есть еще хоть какие-то шансы окончить дни мало-мальски достойно. Расписывать, что ждет тебя, да и всех вас, если на то пошло, в случае неповиновения я не стану – трудяги в белых халатах наверняка сделали это весьма и весьма доходчиво, – заплетаю слог за слогом, а сам уже соскребаю со стола так и не пригодившиеся документы, - Я у мамы лучше всех, говоришь? А ты у мамы блудный сын. Так что мы тебя тут чуть-чуть повоспитываем, чтобы мамку-то лишний раз не расстраивал. И в угол поставим, и порку розгами выпишем, - у каждого из нас от рождения две матери – та, что творит нам жизнь, и та, великая, magna mater, что сотворяет нас самих, наполняя дарованную жизнь смыслом. Если внимательно поглядеть, окажется, что все мы – те же дети, босоногие отпрыски, ревностно оберегающие собственных матерей. Но инородцу ведь разве такое объяснишь? Разве сможешь истолковать непреложные истины тому, кто подменяет действительное на желаемое? Кто лицо человеческое почитает шакальей пастью? Тому, кто раз за разом придумывает все новую и новую причину солгать самому себе?
«Не сегодня, Теодоре, не сегодня. Не трать себя понапрасну. Огонь слепой ярости сожжет все твои доводы.»
- Кое-что переменилось навсегда. Советую поразмыслить об этом на досуге, – никогда не подумал бы, что этот краткий разговор откликнется во мне настолько утомительно.
«Что поделать. Год за годом врастаю корнями в свое угрюмое одиночество, и вот, кажется, уже добрался до той черты, за которой любая беседа дается с трудом.»
- Устал я от тебя. Допрос окончен.
Плетусь к двери, и, оглядываясь напоследок, неспешно скребу ключом в замке. Отпираю затвор, кличу жестом моих дневальных.
Покуда протискиваюсь меж ними, нашептываю последние указания, мол, мешок на голову, немного поплутать для безопасности, водворить на положенное место, а после – зайдите-ка оба ко мне, есть с вами кое о чем перемолвиться. 
Как бы кто не упрямился, кто бы чего не говорил, да только тюремщики – самое сильное и упорное людское племя. Терпения и последовательности им не занимать, да и знаний о человечьей натуре тоже – так я считаю. Измордованный пару раз до полусмерти становится удивительно покладист, когда дело доходит до разговора; несколько полос кожи, счесанной с ребер, любого сделают до изумления податливым.
Не существует неуязвимых, у каждого есть предел.
И иногда цена этого предела – пара-тройка надлежаще оформленных дозволений. На особенные меры воздействия.
Ну что же. Надеюсь, в скором времени мне удастся это уладить.

Вышагиваю из допросной, едва не уцепившись покалеченной ногой за порог. Чувствую, как переступаю во внятный душе порядок. Озираюсь с каким-то радостным изумлением – словно все вокруг себя сейчас вижу впервые; торопливо доцеживаю из самокрутки последнюю горечь. Тянет жить и трудиться на славу. Или остановиться и замереть. Вбирать глубоко в нутро и этот день, и этот тюремный сумрак, и всю эту разноголосицу караульных.
Какое удивительное по своей сути слово – привязанность. Связь. Кровью от крови со всем и каждым здесь, в Цитадели; с тем, кого даже не знаешь в лицо. Накрепко спаянный с другими в одно необъятное, монолитное «мы», весь я не умру, даже когда настанет пора погибать.

Напитанный этим единством, чувствуешь себя сильным - кем бы ты ни был.

Подхваченный налетевшим задором, расправляю затекшие плечи, неуклюже вышагиваю по коридору, насвистывая что-то себе под нос. Тяжелые сапоги гулко отстукивают ритм по каменным плитам. Кой-где среди балясин, разгоняя тень, лениво плещется тусклое солнце. Вскидываю голову, подставляя неяркому свету щербатые клыки с черным налетом табачной смолки.
Ноги сами ведут меня прямиком к кабинету.
По пути привычно нахватываю в руки бумажную волокиту. Особенно бережно докладываю в накопленный ворох чужие отчеты и конверт, пришедший из лаборатории.
Кругом постепенно воцаряется привычная сердцу жизнь - отлаженная и одномерная. Идущая своим чередом.
Как-то же надо жить, а? Пусть даже и так.
Как-то же надо.

Отредактировано Таормино (2020-06-24 16:33:04)

Время в тюремных подземельях текло непредсказуемо - то ускоряясь и переходя на сумасшедший бег, то замедляясь и будто бы замирая на несколько часов. Отсутствие окон не давало отследить восходы и закаты солнца, и Фридлейв очень быстро потерялся в своих ощущениях. Если бы у него сейчас спросили, как долго он уже находится в заточении, он бы не сумел ответить. Раздражала даже не столько сама камера, в которой не было ничего, кроме старой скрипучей раскладушки, да ржавого ведра, сколько однообразие, с которым охотник столкнулся после жизни, наполненной разными событиями. В какой-то момент он усмехнулся, прикинув, что так, наверное, чувствует себя домашний скот, стоя в своих загонах, где все, что он может делать - это жрать, срать и спать, теряясь в закрученных потоках времени. Кай не знал, как долго он спал - один час или двенадцать, но снилось ему практически всегда одно и то же - смерть. Разная смерть, вызывающая разные эмоции. Смерть Дейзо, смерть брата, смерть Мартена и других гильдийцев. Собственная смерть и, самая желанная - смерть тюремщика. Желание уничтожить, истребить, стереть этого человека даже из воспоминаний других людей, было сильнее мыслей о побеге и свободе. Кай просыпался с этой мыслью, с нею и засыпал, придумывая тысячи вариантов, как отнять у человека жизнь, перечеркивая варианты быстрые, безболезненные или достойные, останавливаясь лишь на самых унизительных и жестоких. В последний раз такую сильную ненависть Фридлейв ощущал, когда потерял мать, и желание разорвать виновника на части, затмило все прочие мысли и чувства, превратив юношу в настоящего охотника, готового пройти рубеж жизни и смерти вместе со своей жертвой. Сейчас, кажется, он готов был это повторить, и, судя по всему, готовность брюнета читалась в его глазах, потому что коту, приходившему из раза в раз в подземелья, не нравился взгляд собеседника. Он не говорил этого прямо, но Фридлейв буквально чувствовал, как меняется настроение зверька, стоит их глазам пересечься.

Поначалу, признаться, брюнет не воспринимал все это всерьез и полагал, что у него просто поехала крыша. Он начал слышать голоса, которые невольно соотносил с этим котом, появлявшимся в разное время. Он точно знал, когда приходит и уходит надзиратель, и никогда не попадался никому на глаза, а другие пленники его не выдавали. Кот приходил не только к Фридлейву, но с ним сидел дольше, чем с другими, пытаясь безуспешно вывести на диалог. Кай не был чокнутым, чтобы верить, что кошки могут говорить, но он еще помнил свое обращение в зверя и хорошо знал, что, вероятнее всего, скоро он вынужден будет перестать отрицать очевидное и смириться с тем, что в теле зверя заперт человек. Признать это было непросто - подобные утверждения разрушали и без того хрупкий, подвергшийся чрезмерному влиянию, мир брюнета, ведь это означало, что охотники на юге, вполне возможно, убивают других людей... Так или иначе, выходить с котом на диалог юноша не желал - цену словам местных он уже знал. Никто из них не говорил правду, никто из них не был искренним - все лгали, в разной степени отвратительно. Почему в этот раз что-то должно быть по-другому? Почему на этом пушистом госте что-то должно измениться? Он предлагал свободу, предлагал помощь, но Фридлейв видел между строк очередную ловушку, в которую рисковал угодить. Впрочем, однозначного и категоричного ответа он все еще не давал, размышляя о том, что рано или поздно его достанут и здесь. Сейчас тюремщики были нервными и отвлеченными на неведомые внешние проблемы, но вскоре они доберутся до пленников, и в камере от врагов отделаться явно будет сложнее, чем снаружи. Кай был загнан в угол двумя рискованными решениями - остаться здесь или принять помощь незнакомца, доверившись кому-то в стенах Цитадели. Оба варианта были редкостным дерьмищем, и, впервые за многие годы, брюнет понимал, что ему нужна помощь, совет и подсказка от кого-то по-настоящему близкого и родного. И впервые ощутил, насколько он, на самом деле, одинок.

Появление кота не стало неожиданностью, а его речь уже не вызывала никакого удивления. Усатый приходил сюда исправно, как часы, и пусть юноша не мог отследить в этой камере время, на подсознательном уровне он чувствовал, что зверь приходит примерно через равные промежутки времени. Незначительные колебания минут, и даже часов, практически не ощущались там, где время, по ощущениям, и вовсе встало. Кот стал эдаким маяком, своего рода, точкой опоры в подсчетах, как полночь на старом круглом циферблате. Его появление означало конец одного дня, и начало нового. Забавно... Раньше Фридлейв считал, что в сутках двадцать четыре часа, а теперь понимал, что сутки можно описать одним местным лохматым ублюдком, и множество секунд, минут и часов воплощаются в одном кошачьем теле. Бредовые мысли, но за время заточения Фридлейв уже успел обдумать столь многое, что перспектива подсчета дней в котах уже не казалась такой безумной. Тем более, мысли о незваном и болтливом госте раз за разом возвращали его к мыслям о Дейзо. Как ни крути, а они не виделись с момента поимки в той пещере, и, некогда прочная связь, сейчас сжимала сердце, как тонкая леска, опутавшая его со всех сторон. Кай волновался о своих подопечных, но вопросы задать было некому. Во всяком случае, раньше.

Кай, на самом деле, не боялся рискнуть. В конце концов, он так или иначе сгниет или погибнет в этой тюрьме, сотрудники у них были те еще шизики, которые живым его отсюда не выпустит. Погибнуть в тюрьме, под монотонные избиения, или, возможно, угодить в ловушку кота и погибнуть в другой подворотне этого огромного, по меркам старого острова, города? Сложный выбор, и смешной. Что в одном случае, что в другом, боль уже казалась неизбежной, а потому не вызывала страха, как любая рутина. И хотя кот уверял, что никакой боли не последует и он просто хочет помочь, верилось в это с трудом, как и в любые хорошие новости из этой дыры. Фридлейв не верил Цитадели, и осуждать за это его не посмел бы никто, ибо причины были, и причины эти оставались весьма существенными. Впрочем, настойчивость усатого все же была достойна отдельной медали от начальства. Модель поведения Цитадели менялась так стремительно, словно верхушка постоянно качалась на абстрактных качелях. От доброй Алисы к жестким лаборантам, затем к агрессивному тюремщику, и в финале - снова к доброму представителю, правда... коту. По закону жанра где-то за словами и действиями миролюбивого зверька скрывается очередной мудак, которого хлебом не корми - дай самоутвердиться. Впрочем, терять брюнету было уже решительно нечего. Здоровье он уже потерял, свободу тоже. Осталась только жизнь, и не все ли равно, кто ее заберет? Здесь-то ему точно не видать долгой и счастливой жизни, а кот, возможно, не врал. Разумется, шансы на это были призрачными, но в тюрьме их не было вовсе, и оттого даже невесомая надежда ощущалась сильнее, чем должна была. В конце концов, он - охотник, и риск был у него в крови. А когда терять уже нечего... сам бог велел.
- Допустим, ты мне не лжешь... Мне нет причин верить тебе, но я могу попытаться, - впервые заговорил брюнет, бросив на своего собеседника равнодушный и безучастный взгляд. Энтузиазмом гильдиец явно не дышал, и особой радости от этого диалога не испытывал.
- Помимо охотников, ваши ребята схватили и других членов нашего отряда. Я никуда не пойду, пока не возьму с тебя слово, что как только мы окажемся по ту сторону решетки, мы освободим наших спутников и лошадей. Раз уж вы тут построили социум из людей и животных, то, наверное, вам не составит труда меня понять.

Кай знал, что находится не в том положении, чтобы ставить условия, но он в принципе находился "не в том положении" для всего, кроме покорного согласия, а это было не в его правилах. Как ни крути, а если эти ребята действительно за них, то им не составит труда согласиться. Он без проблем проникал в камеру внутри тюрьмы, уж в конюшную тем более сможет пробраться. Как минимум, это стало бы хорошим доказательством их искренности - двух зайцев можно было убить одним выстрелом, и Кай был бы не Кай, если бы не попытался выкрутить происходящее себе на пользу. К тому же, если этот блохастый не лжет, освобождение зверей пойдет ему самому и его компании лишь на пользу, ибо гильдийские кони и спутники не просто вьючные звери и домашние плюшевые игрушки, но и хорошие боевые единицы. Чистейшая выгода для всех сторон.

Разговаривать с котом... Какое же это, по сути своей, сумасшествие, после жизни на старом острове, где грань между человеком и животным была настолько четкой, что модель взаимодействия определялась практически с малолетства, где каждый ребенок узнавал об опасностях животного мира раньше, чем учился ходить. И хотя кошки и собаки жили практически в каждом людском логове, отношения домочадцев к питомцам нельзя было назвать тактичными. Кошек заводили для ловли мышей, собак - для охраны, и, если животное прекращало выполнять свои прямые обязанности, от него избавлялись. Разумеется, так поступали не все, но Городу было далеко до богатств и излишеств цивилизации и содержать животное просто как товарища и друга могли немногие. На их фоне сильно выделялись охотники, которые хоть и имели равный статус с другими горожанами, обладали возможностью выходить за стену и добывать мясо - не самый дешевый ресурс. К тому же, напарники охотников были чем-то большим, чем охранники и ловцы мышей. Цепная собака способна предупредить человека, подать сигнал об опасности, но далеко не каждая способна защитить. Самые громкие псины обычно самые трусливые, а те, кому хватит храбрости, лишены знаний и опыта. Поэтому домашней собаке никогда не сравниться с собакой-охотником, что прошла десятки тестов и проверок перед тем, как оказаться у человека. Дейзо был таким же. Он не был простым котом, он не был питомцем, не был даже другом. Он был чем-то гораздо более ценным - он был товарищем по оружию.

Люди часто называют друзьями первых встречных, но скольким из тех, кого они нарекли этим званием, позволили бы защищать свою спину? Скольким друзьям доверили бы свою жизнь? Сколько из них доверилились бы своему партнеру настолько, чтобы полагаться на него в трудную минуту больше, чем на другого человека? Дейзо значил для Кая больше, чем любой товарищ-человек. Он был дороже переселенцев, дороже отца и, в каком-то смысле, дороже родного брата. Потому что только он никогда не отворачивался, только он всегда принимал и только он, раз за разом, вытаскивал своего хозяина из лап голодной смерти.
- Наш домашний зверинец... - повторил Кай, вкрадчиво, предупреждающе. Так говорят, приставив к горлу нож или уткнувшись в висок дулом заряженного пистолета. - Не смей больше называть зверинцем моих товарищей, иначе я схвачу тебя и впечатаю твою башку в стену до упора, пока через пасть не вытекут крохотные кошачьи мозги. Они не питомцы. Они не зверинец. Они такие же члены моего отряда, что и люди, которые в нем состоят. На равных правах. Без них никто никуда не пойдет.
Кай понимал, что побег, по сути, в его интересах, но унижать того, кто множество раз спасал ему жизнь... он не позволит. Каким бы острым на язык ублюдком не был Фридлейв, он ценил и уважал своих друзей. Подчас больше, чем самого себя. Несмотря на всю свою холодность и отчужденность, Кай хранил и оберегал тех, кто был ему действительно дорог. И знал, что его друзья, как раз формировавшие весь их бравый отряд, никогда не бросят своих напарников в беде и не побегут из плена, оставляя позади тех, кто нуждается в их защите. Во всяком случае, Кай был уверен, что умеет выбирать друзей, ежели они готовы оставить здесь спутников и лошадей - он дважды подумает, прежде чем открывать им спину в следующий раз.

- Не пойми меня неправильно, блохастый, ты гладко стелишь, но верю я тебе не больше, чем ублюдкам, работающим здесь. В конце концов, ты и сам, вполне возможно, работаешь на них. Я не видел, откуда ты приходишь, и я не могу быть уверенным в том, что тебя не подослал ко мне старый урод, с которым мы не так давно плодотворно пообщались. Вы здесь все - профессиональные змеи. Изворотливые и лживые, ты не первый, кто рассказывает мне про благие цели и взаимную выгоду, а мне уже давно не пять лет, чтобы я с аппетитом жрал лапшу, которую вы мне на нос наматываете. Я приму твое предложение, но не потому, что стремлюсь к свободе. В конце концов, я уверен в том, что ты мне нож промеж позвонков вставишь как и все твои коллеги до этого - все это просто вопрос времени. Единственное, что вызывает у меня желание последовать за тобой - любопытство. Перспектива годами гнить в клетке - далеко не вершина моих жизненных амбиций, и если уж ты предашь меня, последние дни моей жизни будут хотя бы интереснее, чем то, что может мне предложить эта клетка. Мне совсем не сложно пообещать тебе, что союза между переселенцами и Цитаделью не будет. Это невозможно и недопустимо. И если это обещание - все, что ты от меня хочешь услышать, ты очень дешево берешь за свои услуги, - на последней фразе, Фридлейв фыркнул и сложил руки на груди. Наверное, после столь затяжного молчания, кошак не ожидает услышать что-то настолько масштабное, но Кай решил сразу расставить все точки над i, обозначив, на каком этапе находятся их взаимоотнощения. Никакого доверия к Цитадели мальчишка не испытывал, а зверек был ее частью, что само по себе противоречило его словам. Он просил не доверять фракции и сам же предлагал довериться ему и решиться на побег. Как непоследовательно... А оттого чертовски любопытно.