Отредактировано Game Master (2013-04-27 22:46:34)

Перед моими глазами картина все более и более преображалась, расцвечивалась все новыми и новыми красками и по совести скажу я вам, не самыми такими радужными, хоть и яркими. Неудачно заброшенная петарда послужила отличной зажигалкой, от которой хлам, какие-то коробки и непонятно откуда взявшийся мусор вмиг воспламенился! Что тут началось! Двое несчастных волков, испуганные, подгоняемые мальчишками, увлеченными погоней, во всю прыть мчались по переулку изобиловавшему различными препятствиями. Хлопки петард звучали зычно в этом замкнутом с двух сторон пространстве, но животным не повезло, мало того, что они оказались в самом эпицентре разрастающегося, полыхающего пламенем пожара, на их звериные головы еще привалило «счастье» в виде людей, которые в панике высовывались из окон. Посреди всего этого великолепия сумятицы и неразберихи, я продолжала кричать вслед мальчишкам, красочно расписывая какие наказания обрушаться на их грешные головы, едва я все расскажу о их «подвиге», конечно такая моя речь их изрядно раздражала, да и мешала нормально, без нервов, делать свои темные делишки. Зашвырнув очередную «хлопушку», эти разгильдяи, обозвали меня самым что ни на есть настоящим образом и снова толкнули в лужу, когда поспешно уносили ноги, успев при этом пригрозить мне всеми ужасами грома и молнии в одном чисто мужском «Только попробуй». Нет, этого терпеть я уже была явно не намеренна. – Вот и попробую! Еще как попробую! Вы месяц на попы не сможете сесть после моих проб! – вытирая мокрыми грязными руками лицо вперемешку с колючими слезами обиды, прокричала я в след, размазывая грязь, - Я вам все, все испорчу. – сжав кулаки и еще больше разревевшись от досады, процедила сама себе под нос. Второй раз угодить в лужу! Да как такое вообще может быть со мной? Оказалось, что может, еще как может! Все мои колготки, рейтузы, резиновые сапоги и даже куртка были мокрыми, да что там, трусы и е не составили исключения, честное слово. Говорить о том, что шапка моя валялась тут же в грязной воде, а длинные волосы напоминали колтун, да и сама я сейчас напоминала бессильно негодующее «пугало», думаю - не стоит. Одно меня порадовало, моя сумка оказалась в этот раз благополучно спасена, поскольку валялась где-то в стороне. Резво вскочив на ноги, схватив сумку, уже в мыслях решив испортить все задумки своих обидчиков, пусть самым непредсказуемым образом, я побежала туда, в огненное зарево, которое объяло весь переулок. Дым, чад, вода, которая выплескивалась из окон растревоженных, перепуганных горожан и попадающая на меня щедро, словно я сама была неким угольком, который непременно нужно затушить, все это окружало меня со всех сторон. От дыма и гари нестерпимо жгло глаза, крупные слезы застили обзор, я начинала задыхаться, жар опалял мне лицо, но я упорно бежала вперед и кричала как заполошная, - Эй! Шарик! Бобик! Барбосик! Тузик, как там тебя?!!Волк! Ты где? Иди сюда! – я выкрикивала самые несуразные клички, надеясь, что разумный зверь сообразит придти на зов прежде, чем сгорит, Когда терпеть треск, дым, угар и обжигающее тепло стало не возможно, продолжая выкрикивать – Эй, ты! Иди за мной! Волк ко мне! - я опрометью кинулась обратно, рассчитывая на то, что волк все же услышал меня, и теперь следует по пятам. Расчет мой был безумен, но прост, выдать хищника за ручного пса, безумие скажите вы? Да, и будете правы. Чтоб насолить своим обидчикам, я вознамерилась спасти двоих хищников, пока не сильно думая какую кашу заварила. По счастью, мне удалось в самом начале увидеть, как один из волков успел пробежать мимо хлама дальше, прежде чем коробки завалили проход, а это означало то, что второго нужно было искать с противоположной стороны. Напоминая трубочиста, в порванном платье, в куртке с которой до сих пор стекала грязная вода, вся в черной саже, на лице словно специально перепачканном в военную раскраску энных племен и народов, с ярко блестящими безумными идеями глазами, я свернула за угол здания и расталкивая скопления народа, ныряя под руками, протискиваясь меж телами мчалась туда, где должен был быть второй. Сейчас я даже отдаленно не напоминала леди или принцессу из своих мечтаний, куда уж мне до идеала, тут бы насолить как следует, расплатиться за оскорбленную девичью гордость в конце то концов! А вот после, снова стать пай девочкой, сокрушаться о том, что мечты до сих пор не сбылись, охать и визжать при виде мышки и вообще считать себя утонченной и красивой натурой, а пока… В тот самый момент, как один из мальчишек замахнулся своей дубинкой на ни в чем не повинного волка, я вырулила из-за поворота, оказалась у него за спиной и с довольной улыбочкой сладкого мщения со всего размаха толконула его руками в спину. – Летите голуби, летите! – торжествующе пропела я, надеясь, что этот сорванец отхватит своим носом грязную весеннюю жижу под ногами.

У меня в глазах только все и мелькало - дети, люди, которые что-то невнятно орали из своих окон, дым, запеленавший глаза, ах да, еще коробки, которые сыпались на меня из-за моей же неосторожности. А в глазах все шумело, а легкие не могли принять так много запаха гари, что то и дело мое дыхание прерывалось на судорожные вздохи. Представьте, каково было мне все это видеть, слышать, наблюдать? Перепуганный до смерти, я зажался в самом углу, между стенкой и коробками, периодически слышал, как поскуливает Денаур - бедный волк, зачем я только его сюда заманил? Не знал же, что все окончится трагедией...  Да и какое-то катастрофическое предчувствие окутало мой разум - я был так жалок и напуган, что самому стало невольно стыдно.   
- Эй! Шарик! Бобик! Барбосик! Тузик, как там тебя?!!Волк! Ты где? Иди сюда! - Кому она кричит? Мне или товарищу? Повернув нос в обратном направлении, я просунул его в щель между коробками... Лучше бы я этого не делал, честное слово! Увидев, как Денаур задыхается, я хотел выскочить из своего укрытия, броситься ему на подмогу - не желал, чтобы при мне погиб еще один состайник. Только я хотел бросить все, но мне дорогу перегородил один из человеческих детенышей, который замахнулся дубинкой, та бы меня ей поколотить.
- Эй, ты! Иди за мной! Волк ко мне! - У меня опять пошла голова кругом и я попятился назад - оскалившись. Может все-таки напугается, несчастный? Но как бы не так - попался один из смелых.
И чует мое сердце, если бы не эта самая девочка - я бы остался с побитыми органами, а еще хуже - вообще бы не остался. Девчонка толкнула пацана, а я, не теряя ни минуты, сорвался с места и был таков.
Но на душе было гадко... Я понял, что Денаур скорее всего задохнулся в дыму, а девчонка... если с ней что-то случится? Да нет, свои своих не будут трогать, но ее поступок не забуду - клянусь, что однажды я найду ее и отблагодарю за то, что она фактически спасла меня. А сейчас, мне нужно было разгрузить свое сознание - хотя бы поспать, в конце концов. Я незамедлительно, но тихо, чтобы никто не увидел, умчался в катакомбы - единственное безопасное место на мой взгляд...
-------->>>Катакомбы

<- катакомбы

Bückstabü hol ich mir

Из-за паузы, возникшей в результате моих бессмысленных бесед с ликом из прошлого, мы поотстали от старика, двинувшегося куда-то в сторону библиотеки, по узким серым улочкам, неминуемо навевающих тоску на разбитое се-ердце  - образы Эрато продолжали навязчиво пускать под шкуру свои холодные корни, прорастая в нас паразитом, превращая меня в растение. Под этим стеклом ей было невероятно уютно.
Сэднесс. Он шел, я уверен, позади, что я мог ощущать спиной его дыхание вперемешку с его же мыслями — я умел их ощущать почти физически, и ток разливался по телу, по ватным лапам, что вскоре, спустя несколько десятков шагов, тронутых неуверенностью и неловкостью, заставило перейти на срывающийся бег.
Сейчас он был мне чужим, но несмотря на это, у меня меня не было никого ближе. Его голубые глаза, отдающие высокомерием и идеальной фальшью остались в моей памяти на века. Хорошая у нас память, вечная.  С такой памятью было бы странно не запомнить свою первую любовь, которая так снисходительно позволяла ненароком утешительно коснутся полного, пушистого плеча или зарываться в мех на упитанном боку. Я никогда не мог понять его-о до конца, как не стремился этого сделать, еще тогда зарождавшееся безумие и мания преследования толкали меня все глубже зарываться в его внутренности проблем и комплексов, искать потайной черный ход в суть, но он всегда, хах, всегда ловко уворачивался и оставлял меня один на родин с извечным одиночеством, которое сейчас позволяет мне жить. Сэд, несмотря на грубую прямоту, которая мне никогда не нравилась, был тогда самой главной для меня загадкой, которую я не могу разгадать сотни, тысячи лет, вымышленных и проходящих как поток серой ленты ничего. Чертов хаски всегда говорил, что я ничего не стою, это была шутка в украденном от меня стиле, но из его уст это звучало с ноткой горькой правды, которую я безусловно, принимал и смирялся с ней, привык жить в этой роли и сжился с ней настолько, что эту маску не снять. И если снять, но вместе с жизнью, нить оборвется, все закончится. Искренне и даже без нотки привычной и родной лжи я хотел его поблагодарить за все это, но он никогда не поймет меня, лишь едко усмехнется, какой же я дурак, скажет он, верно? Я никогда не любил тебя, скажет. Ты несешь ересь, ты полное ничтожество, не стоит мне рассказывать, что ты видишь, прошипит он, но только я знаю, что по вечерам он медленно и вдумчиво, словно смакуя, повествовал мне о своей жизни, конечно, в частности, о своих нелепых аристократических переживаниях, которые я понимал, думаю, как никто другой, и тогда готов был признать, что был не прав, но просто на жалкое время, чтобы потом опустить меня на дно собственного кризиса, серого бытия. Как же я тебя за это люблю, скажу я, я даже помню твой облик в мелких подробностях, ты не изменился за все время, которое я тебя не видел, Сэдди. Голубоглазое чудовище, паразитирующее на мне и заражающее воспоминаниями. Каждый раз зарекаюсь, что живу сегодняшним днем, но не в состоянии  оборвать стальную нить прошлого, тянущееся за мной по пятам. Прошлое вплоть до последней секунды, все прошлое. Паразитирующее на теле и в душе, конечно же. Не имеющей место быть, аморфное Эрато, заставляющее нас все более и более быстрее бежать, подставляя узкую, с недавнего времени покрытую шрамами морду ветру, влажному и омерзительно-холодному, чтобы тут содрал с нас чужую шкуру, чужие волосы, мех, судьбы, мысли. Но — таков мой удел, и я, и он это понимали прекрасно, ведь именно он обрек меня на такое существование. Жаль только, что в последнее время это стало немного раздражать, но, в это же время, только сейчас я понял всю прелесть такого уклада.

Медленно закрываем глаза, погружаясь в больную, несоответствующую месту эйфорию, представляем себе последний полет, все бы хотели полетать перед смертью, думаю. Жилы глухой болью отзывались, но мы их не слушали, старались дышать во всю мощь малых легких и видели перед собой плывущую в цветных разводах темноту, которая постепенно складывались картинки, картинки того, к чему стоило сейчас бежать, тратя последние силы, которых оставалось ровно на последний рывок. Прыжок, приземление, боль; прыжок, мелкий разбег, вновь прыжок, боль. Красные ветви капилляров в веках шелестели под дыханием ветра, который возжелал надеть на меня маску вселенского безразличия, смерти. ему это удавалось, ведь замороженная морда с покрытыми снегом веками ничего не могло отобразить, хотя обычно любая эмоция легко читалась на моей морде. Да и сейчас не было публики, чтобы играть, поэтому я не расстраивался по поводу своей внешней безэмоциональности. Мало смысла насильно что-то изображать, вообще изображать, если нет публики. Достойной. Мы считали себя превосходными актерами, хотя таковыми не являлись. главное вера в себя, любовь к мыслям и виду своему, шептало мне оно, и мне было удобно ему верить.
И такие размышления — изо дня в день, из минуты в новую чертову минуту.
Кажется, мы достигли нужной точки. Не соизволив нужным обернуться на белое пятно за спиной, я остановился, продолжая переставлять ватные лапы в мелких шагах. Да, Сизый был тут, как же, но его дух не был единственным здес-сь, видимо; нервно оборачиваясь, в полумраке наступающего непреклонно вечера мы увидели, как некие темные пятна выскакивают и играют по каменным улицам своими тенями. Красивое зрелище, смутно порождающее в сознании воспоминания о серых буднях на складах давно ушедших лет — а ведь правда, когда это было? Он молчал, усмехаясь в боку и зажимая до боли что-то внутри, принуждая скривиться от усталости, приподняв к небу голову. Доносились издалека крики — но люди всегда, сколько мы их помним, были слишком крикливыми и громкими, разве что мертвый хозяин был приятным исключением, но единственное, что вызывает злорадную, двустороннюю усмешку на узкой, поцарапанной морде - «был». Я медленно, заторможено, продолжая следить на тенями на улице, поворачиваюсь назад.
Покажи мне уверенность в своих словах, налет глубинного смысла и взгляд, видящий насквозь.
- Что там? - спрашиваем издали у Сизого, вернее, его массивной, туманной тени. Морок мы никогда не любили, да и — что там, - легко бы и так сошли за побитую собаку, худую и маленькую, вызывающую жалость у прохожих — да и сейчас уже их было очень мало, люди не любят ночью выходить из убежища. Где-то на другой стороне улицы разрываются в лае пискливые шавки, жмущиеся к кирпичным стенам.
Продолжая чей-то тенью стоять в темном углу падающей тени, мы уселись на тонкий слой воды, рассматривая там уродливое отражение — кого угодно, но не меня.
Шаги можно ощутить даже не прислушиваясь. Порывы воздуха резких шагов касаются моей спины, приглаживая, то наоборот, тормоша на ней шерсть. Одной целью, одной мечтой, мы могли бы стать, конечно, если бы дорожные улицы не развели нас. Ладно, в этой ситуации мы были похожи на одну милую собаку — царствие ей небесное, - с которой мы так часто беседовали, сидя под тусклыми кронами деревьев и рассуждая. Мне всегда нравились ее безразличные и наивные точки зрения на все, что угодно — и нравилось то, как она самоотверженно пыталась доказать свою правоту, давя на то, что, видите ли, у каждого своя правда. Она мне всегда безумно нравилась, до ощущения жжения в боку и в животе, но вялотекущее любопытство давало ей отстрочу от последнего танца декаданса — последний танец, любовно называемый нами танцем королей. Не знаю, как ее зовут, да и тогда она не сочла нужным назвать свое прозвище — ну и пускай, в нашем сознании ее образ отложен навечно под названием «Долорес», ведь ей, как никакой другой, шло это пречудесное имя. Она скрашивала наше угрюмое одиночество и была так мила в своей нуарной непосредственности дитя — но ее ждал предсказуемый конец. Ощущение кислоты на языке, ощущение ее крови и красиво сложенное мертвое тело на камнях перед глазами, которые нужно закрыть. Скорее. Хах, именно на нее мы были сейчас похожи.
Размякший в слабостях маленький Дитрих.
- Говорят, на улице выживает сильнейший шакал, - я понимал всю глупость своих слов, но слова сыпались осколками из пасти, оо.
Медленно подходим и падаем на асфальт, прикасаясь щекой к холоду. Дыхание остановлено, вернее, очень неглубокое сейчас и поверхностное. Немое отчаяние; покажи мне то, на что ты способен, маленький и сопливый шакал. Ведь эта фраза больше была обращена к себе, вернее, к нему, половине двусторонней маски — но он не услышит. Худые бока приятно прогибаются под твердостью каменной плитки. Глаза намокли и затонули в гное.
Одной целью, одной мечтой.

Отредактировано Ennui (2013-05-10 17:34:10)

Все вышло более чем удачно! Мой противник, долговязый высокий мальчишка, что грозился отлупить бедного волка, заарканив некой штуковиной, не удержавшись от толчка в спину - полетел на грязные плиты. Я радостно и довольно взвизгнула, а потом принялась хохотать, держась за живот и чуть ли не осев на мостовую. Преисполненная гордости от того, что коварные и подлые планы хулиганов накрылись "медным тазом", а я сумела сама за себя постоять, от внутреннего воодушевления, не замечая того, что кругом все в жутком дыме и копоти, того, что люди бегают как заполошенные, туша последствия хулиганства моих зложелателей, я громко прокричала, - Так тебе и надо! -  и артистично отряхнула с рук воображаемую пыль, эдакий пафосный жест после проделанной работенки. Да, вела я себя ужасно, нет, просто отвратительно, но чего вы ожидаете от униженной, оскорбленной, перепачканной девочки, которая благодаря стараниям дворовых мальчуганов из милой, зеленоглазой, симпатичной и веселой Шелл, превратилась в пугало? Смех мой был не долгим, поскольку рассерженный мальчишка вскочил на ноги довольно быстро и его тяжелый, злой взгляд мне, ох, как не понравился, даже больше, он мне категорически не понравился. Черный волк, что был зажат в тупике к этому времени, пользуясь моментом, не растерялся и проскользнул мимо меня, минуя опасность. Правильно сделал, нечего делать такому славному хищнику среди суетящейся толпы людей, почему славному? Да потому что он не нападал, не проявлял агрессии, и даже рискуя жизнью, не вонзил клыков в человеческую плоть. - Опять это странное поведение, такое различное. Кто все эти волки? Почему одни ведут себя мирно, даже дружелюбно, а другие напротив враждебно? Что твориться в волчьем мире, какие там законы и порядки? - мелькали мысли в моей голове, но ответы искать было не время и не место. Схватив свой рюкзак под мышку, рефлекторно подобрав юбки, я что есть прыти побежала прочь, поскольку быть снова вверженой в грязную лужу, мне не хотелось. Бегун с меня был еще тот, не многие могли похвастаться такой скоростью, тем более когда я была подгоняема страхом и азартом, благодаря своей поспешности, я даже не услышала, что хотел спросить у меня некий пожилой джентльмен и лишь крикнув ему. - Простите мистер! - на "всех парусах" миновала узкий переулок и прошмыгнув в толпу снующего и голосящего народа. Скрывшись от преследования, я поспешило в дом Стрельцовых, точно зная, что в очередной раз "спасла мир" и запачкала всю свою одежду, а за последнее меня едва ли похвалят.

----- >> выведен

Отредактировано Rashel Maddou (2013-05-11 16:10:38)

ich will

Горячее безумие к вискам приливало жарким потоком, и даже несмотря на вокруг вроде как царившую и заполнявшую пространство прохладу, нам становилось неимоверно жарко. Мысли тихо, верно падали на дно сознания, челюсть резко сомкнулась к грохотом, нарушившим возникшую минуту тишины вокруг нас-с; и даже сейчас, когда я так был близок к тому, чтобы стать незабвенной, но, хах, давно умершей Эрато, ее мертвым, обмякшим и сгнившим внутри тельцем, приминающим твердые бока из ребер и легких на мокром асфальте, погибая в сточной воде или талой грязи — неважно. Раздраженно вытянулись до хруста в хребте, искоса бросили скользкий, смазанный взгляд по горизонтали, чугунной головы не поднимая, привычная тактичная улыбочка с губ сошла так же резко, как и появилось минут несколько назад — теперь же неуклонно росло больное спокойствие вперемешку с раздраженностью, вызванным какой-то нелепостью ситуации. Я знал, что скажет мне Сизый — и он уже сбросил свой морок, чтобы взглянуть на нас с осуждением, достойным взгляда папаши на свое нерадивое отродье. Убежденность остальных в низости досаждает. Небо окутало нас толстым одеялом серой мороси, небо, больное такой знакомой нам чумой — не раз приходилось воркующе-ласково, издавая и вытаскивая слова из грудины, убеждать местных шакалов в их списке несуществующих болезней, но чума, оох, чума всегда была для нас больше, чем просто болезнь или ее уже ничего не означающее наименование — крысы бегали вдоль дорог, но болезнь в их теле не могла преодолеть барьер; но мы всегда мечтали, прохаживаясь с головой поднятой и приподнимая брезгливо, обыденно, тонкие и слабые лапы над грязью города, смеяться над больными или же утешительно ворчать ти-и-ихо на ухо, злорадно радуясь-насмехаясь тому, что, мол, мы — последний голос затихающей жизни — явная мания величия и преувеличенное самолюбие, и мы, такие маленькие, слабые и в общем-то для них всех незаметные в абсолютизме повседневности, стойко ассоциировали себя именно с этой болезнью, сладко проговаривая каждый раз: смыкая челюсти, мелкие передние зубы на полу-выдохе, приоткрывая, размыкая губы на вдохе, с щелчком клыков закрывая и хрипло, со свистом и дымом выдыхая наружу с явной любовью: «ч-у-м-а». Не просто так мы, сейчас особенно, напоминали нахальных крыс с разрезанным тельцем — однако еще живыми.
Знакомый голос и тонкая улыбка, смутно напоминающее лезвие ножа, а в нем — наше собственное отражение; сквозь тупую боль между лопаток и в животе встаем, погружаем взгляд отсутствующий в воздух, ровно туда, где так истерично бьется вена на шее, под небольшим слоем кожи и жира — слой меха и того, наверное, тоньше. Уголки вниз опущены, небо сжимает в тиски опухшее и мятое тело с разбитыми мышцами в осколках; пасть на полуфразе приоткрыта, и так заманчиво на дне танцуют образы — выхватываем краем прозрачного взора, взглядом, уже своим, резко очерченные худощавой фигурой линии, - и свистя, меняя манеру дыхания, настраивая на одну волну — уничтожающую все вокруг, цунами, так, кажется, - тонко тряхнем головой, приподняв скрытую под слоем шерсти бровь. Фраза не охватывает случай, разговор не к месту, совсем, тяжесть давит на плечи — не склонимся — узнаем заново своего бога. Чтобы принести в жертву нынешним. Эти слова кажутся нам уже знакомыми, словно мы слышали их множество раз — на улицах, под землей и в небе, в дыхании зловонного ветра и, хмыкнув глухо и уставились — безликие и бессмысленные — куда-то вбок.
Нет, правда же, помнишь?
Нет, правда, Энью, помнишь же?
- Сейчас вокруг нет людей, разве что пара озабоченных старичков, спешащих домой, - пауза.
Люди уже ушли, вернее, какая-то девочка. Мы проводили краем глаза ее исчезающие шаги, без особого интереса — к людям привыкаешь, хотя они и часто ненавистны — но некоторые влекут неуклонно и даже интересны чем-то, повадками, манерами и речью, как потайные выходы из подземелий и их нескончаемые повороты — конечно, люди с ружьями в руках оставили свой кровавый след на нашей памяти, но дети, которые так часто безбоязненно, глупые, подходили, чтобы потрепать по острой и податливой, по-собачьи, голову милого Дитриха, оставляя свои слюни на ней, лбу и носу — некоторые обнимали, запускали мягкие пальцы в мех, что им позволялось — как и позволялось молодым юнцам собачьего рода вести себя так неподобающе перед неуклонной гибелью от клыков, под истеричный смех — добрый старичок Энью.
Сизый. Грубый тон царапает. Кровоточит.
- Твой тон забавно слушать, - и дальше, чуть лукаво, слабо тряхнув головой и пронизывая окружающий мир стальной струной немногочисленных мыслей, - Сказал, мы никогда слов на ветер не бросаем. Никто из наших его не увидит, если, конечно, именно это тебя страшит, - вздох и медленно отведенная в сторону голова, - уведем, уведем.
Петлями дверей пропела птица у кирпичного дома. Повернулись в сторону, вспоминая собаку — свой мимолетный идеал, - склонили голову набок, собрав на шее складочки, пустым взором взглянули на Сэднесса — ничего-о.
Только встали мы, так Сизый уже понесся куда-то — пусть. Его речи нас немного забавляли, хотя его страх, раздражение можно понять — но были далеки от таких тем, нас же больше волновали слова старой шавки и возможность впервые за столь долгое время побывать тут, обновляя в памяти запахи старых книг и их желтых страничек, смысл которых нам был непонятен.
- А ты, - щелчок когтя о пол, - и не изменился совсем.
Нет, правда, Энью, помнишь же?
Нет, правда же, помнишь?

А кругом — давящая тишина.

Отредактировано Ennui (2013-05-13 21:17:03)

прости за бред и копипасту, переправлю

we’re half-awake in a fake empire

Краткие согласные, обрезанное на недостаточной фразе местоимение, и убитая гласная, готовая взлететь уже, но нет, ты никогда не позволял себе таких вольностей - в отличии от меня. Случайно возникшая надежда, выгнутый полудугой кривой позвоночник и нелепо сейчас брюхо поджато, но - напрасно; глядим на небо, резким, истеричным отчасти движением голову вскидываем, всматриваясь слепыми, глазами с поволокой в начинающие свою короткую жизнь звезды, рассуждаем, воображаем - всегда такими были, безусловно. Плитка холодит лысые промежутки между лап; медленно решаем подойти чуть ближе, но замираем на половине своего пути, усаживая тело на каменистый пол. Шея безвольно пригибается, прячем кривую, отрешенную улыбку под широким лбом, подставляя сейчас всего себя на праведное растерзание. Жизнь начинает требовать стремительных решений, жизнь, напоминающая тесную каморку, пропахшую старьем и древесиной, давно прогнившей насквозь, со старыми книгами и многочисленными записями и предпочтениями, которые так и останутся лежать тут, среди ящиков, замурованные за ненадобностью - так же и мы, хах, с тобой, - жизнь, требующая движений, пусть и неприлично неловких и непродуманных; вдыхая теплый, нагретый воздух, теплее, чем на поверхности океана, на котором мы с тобой так привыкли жить и который так со временем полюбили, хмуро сводим на переносице брови и перевариваем ощущение гнилостной теплоты - там, именно там, на дне, с его разлагающимися остатками некогда живого. Начинаем припоминать все, что было там бережно и с любовью похоронено и перед глазами, ослепшими от кричащего света мимолетной, кажется, надежды, проносятся образы некогда живых - их тела и сейчас, но они - жа-аль - сейчас умерли для нас, стали совсем другими. Искреннейшую любовь нашу можно пересчитать как количество сейчас на небе звезд - одна из них явно Северная, - и одна из них сейчас тут, мой Принц.
Разбивая о бетонный камень жалкие надежды и привязанности, стараемся вновь стать былыми; переводим сбившееся дыхание, обретая вновь почву под обмякшими в мимолетном e u p h o r i e лапами, замечая на них капли собственной крови - о, какая неожиданность. Вытягиваясь криво во весь рост, подходим бли-иже, потеряв по дороге все свои мысли - чужие рассуждения не в счет. Одинаковые записи на бесконечном абсолютном повторе. Ты остановишься, на меня - увы, - не взглянешь даже, однако уже и это вызывает в нас приглушенное непонимание. Тело залито красным, все, все вокруг залито красным, говорят, что красный - цвет величия - и мы могли бы ощутить себя великими и большим, чем есть, если бы, конечно, умели. Однако весь этот мир, все, что происходит вокруг, напоминает больше нелепый спектакль двух актеров - только мы, разве что немые деревья, их шатающиеся, мертвые тени - зрители, хлопающие сухими, лысыми ветвями, книги, шелестящие желтыми страницами, пахнущие чаем. Скользя в размазанных шагах, впитываем каждое движение, случайно выроненное из цепких лап и мышц, каждое слово, означающее большее, однако не слышимое из-за слоя толстого стекла. Его осколки режут нам лапы, то самое стекло, что упало, вроде как недавно совсем, - но возрождалось, так же, как наши вечные идеалы и идолы, нажимающие весом и величием на лопатки и сухие плечи, так сильно и мерзко выпирающие из-под шерсти, слипшейся от влаги в толстые волоски, похоже, может, на иглы. Поднимаем худую лапу - не замечая на ней крови, но убежденные в том, что она должна тут быть. Вскидываем резким движением, даже тонким, голову к небу, бьющиеся в агонии множества красок, отмечая на нем последнюю звезду вдали - значит, Полярную, - и смеемся, живо и искренне. Вздымается все в едином крике - крике убитого существа - и опадает на грешную землю горой осколок.
Склониться в поклоне и коснуться того места, куда упала часть нас - часть нашей голубой, конечно же, крови - единственный случай, когда та самая мания величия отпустила рули внутри нас; выдохнуть шумно что-то прямо в ухо, бессвязно бормоча в наигранном, фальшивом экстазе, возвращая из руин чертову империю двух королей; павшую империю, раскапывая ее оставшиеся части - почти вдвоем, - разбивая дражайшие лапы на песках.
Смеемся приглушенно, тихо. Старая, дурная, надоевшая привычка.
Ты создал меня. Пришло время тебе отвечать за эту нелепую ошибку. Просто нажми на спуск, и-идол.
Я сам себя веду на очередную погибель, как неосторожно. Траурная улыбка прилипла к губам, как засохшая кровь, уголки губ нервно подрагивают, как же это противно, но я ничего не могу поделать с этим тиком. Тень смятения и полной безнадежности падает на мои глаза, они устелены дымчатым туманом, таким же, какой окружает меня. Мои глаза ничего не видят, кроме картинок воображаемого прошлого, совсем недавнего или же настолько старого, что даже странно, что моя память до сих пор держит эти образы в голове. Серая кинопленка, полная шипящих огрех, крутится на вечном повторе, пока я не достигну своей единственной цели на этот момент.
Подойти запредельно близко, слишком тихо шаркая кожей о плитку, вбирать в свои легкие запах знакомой плоти и так - наивно и глупо - вслушиваясь в сердцебиение, стараясь определить что-то, что для нас могло бы означать многое, но нет, это так же бесполезно, как пытаться возродить старые образы, но сейчас мы даже не могли думать об этом как и вообще - соображать. Абсолютный и жуткий вакуум в голове, выкидывая чужие мирровозрения на край рассудка, разрывая некие рамки субординации, которые были так искусно, признать, ими созданы - но для нас подобное творчество было чем-то смехотворным, сейчас-с. Приподнимаясь и до боли в суставах вытягиваясь, касаемся щекой с кровью на ней засохшей и медленно переводим стрелки.
Пришло время тебе отвечать за эту нелепую ошибку. Пожалуйста.
- Лжешь, - слова на ветер.
Очередная провокация, глупая и не имеющая никаких целей - в этом все мы, все. До каждой капли крови и кости.
Я отхожу на шаг, не теряя из виду не одну мелочь его облика, стараясь словно запечатлеть его навеки в своей вечной памяти, оставить образ, чтобы сохранить его в своей коллекции. Я смотрю в треснутое зеркало, оно крошится, рушится, и мелкие пыльные осколки его падают на землю, на снег, отражают лунный свет, заглушая его, не давая отразиться в небо, где и есть его светило. Нахмурившись, поднимая вновь глаза на его резкие очертания морды, и по ним, вернее, по зеркалу, по его отражению течет кровь. Замечаем храпение в его нутре, поджимая шакальи уши к гордо поднятой голове. Настолько это возможно. Нет ничего невозможного - так говорили же? Забылось как-то, но они всегда говорили похожее, так что любое их слово имело себе замену в других - таково наше окружение, раздражающее и любимое - изредка. Мы отходим вбок, так, чтобы ветер дул прямо на нас. Запах крови нас раздражал и немного пугал. Мы продолжали видеть себя напротив, только если бы были немного здоровее и выше. Если просто были бы немного другими.
А мы такими не будем никогда. Мы же не смертные, правда?
- Если хочешь есть, - косой взгляд на Сизого и аккуратный разворот к белому, - можем пойти в одно место, где можно неплохо набить желудок.
Качнемся на ветру, прекращая свою фальшивую искренность, касаясь белой шерсти, припоминая шаблонные слова, которые так нужно сказать - может, сейчас. Губы высокомерно поджаты в острой линии, глаза, оо, выколоты чужим пренебрежением. Очередной рубец, но это не стало бы нам преградой, правда?

Отредактировано Ennui (2013-05-20 12:08:55)

Затхлый, затхлый воздух. Он пропитан людьми, городскими и гарью.
Разгорячённый воздух, взбудораживая существ, перекатывался по лёгким, раздражал ткани. Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее, казалось, что у воздуха здесь свой лимит - в одни лёгкие он дважды не заглядывал, а посему обрекал скитальцев, что забрели сюда, на смерть от недостатка кислорода с пеной у рта в нервных конвульсиях.
Пламя летало, буквально летало в пространстве, в воздухе перед узкой морды пса.  Он высунул сине-серый язык, переставший своим цветом сходить на часть живой плоти, которой был ещё утром.
Он смотрел вокруг, на грани отчаянья вертя головой, но внешне стараясь не подавать никаких признаков беспокойства и волнения в целом. Он искал, выискивал то, что было ему столь привычно, но не находил ничего.
Он делал шаги назад, неспешные и незаметные, не отрывая лапы от скользкого пола, боясь лишиться опоры. Вокруг ничего не было, но именно этого его и тревожило.
- Если хочешь есть, можем пойти в одно место, где можно неплохо набить желудок.
Белошкурый слышал, слышал родной голос, но не верил происходящему. Он ступал, отступая на миллиметр за миллиметр от прошлого в более мрачное будущее.
- Идите куда хотите, главное, здесь не околачивайтесь. Сюда, наверняка, скоро нагрянут люди, не могут же они просто так оставить свою горящую нору. - пыльный старческий голос, что успел вознеавидеть за столь короткое время с момента знакомства, если то можно назвать знакомством.
Жилистого тела сперва касается холод - задние лапы уже достигли своего предела, достигли стены, в которую упёрлись, не имея возможности отходить дальше. Далее - не менее неожиданно левого уха коснулось тепло, приближающееся тепло, которое грозило совсем скоро перейти в жару в облике пламя, облизнув ухо недоволка.
Челюсти смиренно сжались, издав противный самому же псу скрежет. Напружинив лапы, тот оттолкнулся от стены, в направлении к выходу.
-> выведен до нового сезона.

Грязный тяжелый воздух с жаром обдал - серый прижал уши к затылку. Похоже, что пожарище скоро окончательно потухнет, одни только угли останется - можно будет уходить. В частности, и ему не волноваться за чужие волчьи души, которые по своей глупости могут угодить в огонь. Сизый тяжело вздохнул. Все-таки люди непробиваемые идиоты - поджечь собственную нору (он не принимал во внимание тот факт, что это могло произойти и вовсе случайно).. это просто какой-то акт самоубийства. Старые черные губы скривились в недовольную гримасу: без людей было бы куда меньше проблем. Но увы, не открывать же на них охоту, как они открыли на его племя. Да и.. что-то он не чувствует уверенности в возможности их победы: охотников много, а их железных игрушек и подавно. Серые уши вздрогнули: Сизый обернулся в сторону уходящих. Молча. Ну и пусть. Как будто они ему еще что-то должны.
Сизый сам молча дождался, пока эти двое не уйдут. Ну и им же это и во благо. Все-таки он действительно мог потащить этих двоих отсюда за шиворот - они не такие уж и большие, да и он не мал. Ну ладно. Накинув на себя морок, серый побрел отсюда в сторону катакомб - в городе все равно ничего не происходит, а в пещеры уже может быть кто-нибудь да вернулся.
выведен из игры