Кашель продолжается уже так долго, что мне тяжело его остановить; будто замерзая давным давно гниль выходит из глубин, кажется, что это так, но, вероятно, лишь навязчивые мысли. Мы склоняемся в порыве, преклоняясь перед старшими, хотя это и не так, в поклоне, достойного рабов, но это же вынужденно; все, к чему принуждают, вынуждают, так или иначе - все эти действия просто не могут иметь даже банального смысла, кроме как желания убежать, бегство - простейший итог. О, ты всю жизнь свою бежишь куда-то, растирая в кровь и мясо на камнях свои лапы, будто ты - тебе ли не понимать? - никогда не скрыться. Как бы ты это ни делал, самое простое и правильное решение - смириться, пуская мыльные пузыри своих таких жа-алких амбиций и наблюдать, как они лопаются п продымленном воздухе такого родного города - а ты ведь даже сейчас и не вспомнишь его так любимых улиц. Просто презирать вокруг, смотря, как бегают реактивные крысы, задыхаясь в порожденной ими пыли и тихо однажды возрадоваться тому, что имеешь, все. кажется, потеряв - даже самого себя потеряв, но ни в этом ли истинное н а ш е счастье? Может быть. Мы ведем судорожно плечами, перебирая в памяти различные образы, лики, что только мы не видели - и все они стали родными, близкими такими, что даже вызывает отвращение эта память - но это такая возможность себя ощущать нужным. Словно мы им нужны - наше ли дело знать, правда это или нет? Правда, правда, железом на языке разливается, течет по черным, четко очерченным природой губам, вниз по лапам стекает - мерзкая жижа никому не нужных слов, ну же, иногда бывает забавно наблюдать, как другие, о, все вдруг - другие, - лицемерят, стоят из себя некий образ - а ведь они тоже хотят быть живыми.
Сизый смотрит на нас, кажется, отрешенно, медленно зрачки шевелятся в голубом, северном море, слишком медленно, что немного раздражает, бросает в дрожь; это не сложно подавить, вроде как привыкаешь со временем. а уже много времени прошло, достаточно, сколько в памяти осталось - даже того могло бы хватить. Эта крупная фигура напоминает мне что-то, давно утонувшее в прошлом, уже, наверное, и не вспомним; глаза голубые, словно я видел их уже, именно такие и хотел вырвать из орбит, навсегда в себе оставить, тонкие хрусталики из прозрачного льда воды из крана - оо, никчемные наши воспоминания, - и никогда не забывать, растворить внутри себя этот хрусталь, стеклышки, внутри им нечего резать больше. Раздраженное разочарование, когда не узнаем; следом за этим стремительно подаемся вперед, словно ощущая, что нечто хочет опустить на наши хрупкие такие плечи тяжесть своего мозга, обернутого в костную коробку, покрытую короткой, чуть взъерошенной шерстью в некоторых местах; от нее пахнет сажей, конечно же, совсем недавно ветер складов продувал его теплую шкуру. даже жаль немного, что он ушел тогда, но, вероятно, он бы не оценил всей этой прелести, а жаль, правда, немного - именно в этот момент приходит чувство мерзкой ревности к своим собственным переживаниям. Хах, даже сейчас ты лжешь, ведь давно твои мысли перестали быть личным достоянием - достоянием своей общественности, дергающей незримые ниточки. Я даже вижу, как он растягивает красный рот, обнажая мелкие зубы - такие же, как и у нас-с.
А ведь они тоже хотели быть живыми. Когда тебе кладут на плечи теплую голову, чувствуешь себя немного неловко, но приятное чувство быстро перебивает дискомфорт; приоткрываю пасть, пугаем будто бы, не выходит. Сдержанный, усталый вздох вырывается наружу из внутренностей, все сжимается в судороге, в спазме, вдоль позвоночника пробегает линия обнаженного провода, сменяя уколы множества игл на тепло. тепло чужой, любимой шкуры, за неимением своей. Мир вокруг с каждым мгновением, пропадающим, становится все серее и серее, что мы даже начинаем вслушиваться в чужое, неожиданно близкое дыхание, лапы подводят, не привыкать. Глаза закрыть - и не видно, нет ни Сизого, с нами давно мирившегося, казалось, ни этих тухлых, серых катакомб, нет ничего, кроме размеренной системы сокращения сердечной мышцы. Состроив на морде выражение глубокого высокомерия, пренебрежения, сидим, покачиваясь в такт биению своего се-ердца, язык опух, чуть шевелится за рядом небольших, пожелтевших зубов, за смрадом уставшего, голодного дыхания, мысли превращаются в теплый большой комок, все кипит и неизбежно раздражает, выводит из равновесия, тонкой такой грани, которая ясно представляется нам краем ската крыши на складах, отчего-то ставшим местом нашего преклонения, паломничества, кажется, после встречи с ласточкой - впервые личной, возможно, что-то и меняющей, только с того времени все утихло, распалось на мелкие куски, словно осело, не будоражит уже, можно сказать, повезло. Возможно, когда увидим вновь, все случится согласно начавшемуся циклу, тогда есть смысл сделать все, чтобы этого не допустить. Надеется на лучшее - даже сейчас продолжаем насмехаться над этой фразой, пусть и внутри, про себя, а мир этот вокруг все серее и меланхоличнее, все медленнее; нуа-ар.
Тяжесть ушла с наших плеч, как и ушла сразу же теплота обогретых шкурой чужого косточек и тонких перемычек жил; глаза у него не выражают ничего, но это ведь ложь, уже настолько обыденная, перестает казаться чем-то изящным, как было раньше, скорее как образ жизни и атмосфера вокруг. Выход, рот скривился от холода, нежелание и протест задерживается на нашем лике на несколько растянутых до омерзения мгновений, после чего мутирует в прикрытые глаза и натянутые веки, железные веки. Уже давно хочется спать, растянуться на холодном полу, ощутить всей кожей под мехом каменную поверхность, смотреть до кончины в узоры на паутинках - смысл жизни настолько прост, на самом деле, что его можно найти во всем; в нашем случае смыслом была не цель, а процесс. Склоняется над камнем, чтобы провести лапой по толстой пыльной пленке, узоры излить к своим лапам - не получается. Слегка стискиваем зубы, поднимаем на волка горящий, лихорадочный взгляд, с первым закрытием потухающим в темноте - горение не может происходить без воздуха, кажется так, а мы давно не дышали, лишь слушали расплывающийся в лабиринте голос, приглушенный, будучи от природы, наверное, глухим, сейчас он казался возникшим из ниоткуда, совсем уж через стекло.
Невольно повторяешь, повторяешь это каменное выражение, копируешь, себя заменяя.
- Думаю, - долгие паузы, тишина завораживает как-то, - Может быть, чуть позже, пусть отдохнет, и так с трудом до сюда дошли.
Резко оборачиваемся на изображение идола, улыбаемся краем угольных губ, выдаем себя - тут никому это не важно, даже ему. Тишина въедается в мысли, убивает, пожирает их, ослабляет его голос - никогда не поверю, что так просто можно дышать, ничего не чувствуя. Сизый смотрит, будто бы в никуда - копируем его движения, взгляды, сливаемся в одно, желая понять, но это дохлое дело сейчас, разве что и так ясно, что тоска пожирает его, жаль. Я внимательно смотрю в его зрачки, точно в них, то прищуривая, то вновь распахивая слезливые глаза, вглядываясь в изображение вялых слов и склееных стандартных фраз - наводит скуку.
- Справимся, - смазанные улыбки, оружие близкого действия; глупые, бессмысленные выражения, вопросы, лишь бы уйти от этой повседневной темы. Смотрим в потолок, отмечаем новые на нем трещинки, которые врезаются в память с поразительной ясностью.
- Мир выцвета-ает.
Такой ряд несвязных предложений. Апатия давно уничтожила меня самого, поэтому пришла она, пришел он, кукловод, единственная любовь в моей жизни до появления многих и многих других; сейчас уже осознаешь, что большинство из них были простыми пустышками, только слишком поздно - а ведь они тоже хотят быть живыми.
Вернее, хотели, сейчас они уже погибли давно.

Отредактировано Ennui (2013-04-12 22:46:56)

Судя по тому, как теперь серый мерно и глубоко дышал, можно было подумать, что он заснул. Нет. Попросту он, даже не смотря на то, что сегодня толком и не успел ничего сделать, сейчас позволял накопившейся за года усталости, выходить наружу. Мышцы и сухожилия обмякли - тело расслабилось, поэтому со стороны это и выглядело как сон.
- Моя жажда, - тяжело начал Сизый, - Ушла вместе с моей молодостью, - видно, что стоило этому старому вояке распуститься, как старость с мерзким жаром пахнула ему в затылок - говорил он медленно, явно с усилием, даже его небольшие уши подрагивали от напряжения, - Теперь я почти старик и шерсть моя выцвела, - черные некрасивые губы волка дрогнули, он еще слабо пошевелил массивной головой, устраиваясь, - А ведь меня назвали Сизым не только из-за цвета глаз, - кажется, что по старой волчьей щеке сейчас скатится скупая слеза, которая окропит и вместе с тем усилит постоянную тоску о прошлом, но ни голос его не дрогнул, ни шерсть промокла от слезы. Все-таки он не был бы собой, если бы сейчас позволил чувству, а не рассудку, взять власть над телом.
На последующий вопрос Сизый ничего не сказал. Только одно его небольшое седое ухо повернулось в противоположную от Энью сторону - он слушал.
- Да-а, - протяжным хрипловатым голосом отвечал волк, его звериные глаза открылись и он сел, - Не бойся. Если это и медведь, то своей здоровенной лапой он сначала приломит меня, а у тебя будет время убежать, - в его голосе скользнула шутливая нотка, но мышцы напряглись, опять собираясь в тугой стальной ком и уши в напряжении замерли.

Холодные стены, они пышут страхом,
Все до единой, мрачный теней лабиринт;
Когда тебе не суждено найти выход,
Они кричат тебе в спину "смерть!".
Они горят в страхе, ломаются.

Наверняка Сизый мог чувствовать твердость наших ребер, хотя, судя по тому, насколько его тело было мягким сейчас, он дал себе расслабиться настолько, что это напоминало нам сейчас состояние той бабочки, что еще недавно мы видели на полу, зажав ее между своих лап. Мы могли ощущать его медленное, глубокое, размеренное дыхание, с интересом вслушивались в него, то и дело, то и дело, с каждой секундой все больше ожидая, что он вдруг дышать перестанет, но этот волк все продолжал жить, хрипло вдыхая гадкий, зловонный воздух подземелий, кажется, через едва раскрытые губы его выдыхая, может быть, нам лишь казалось - неважно. Тихие тени где-то впереди, кажется, все мелькали, но мы закрыли свои налившиеся кровью глаза, воображая, как от их сомкнутых напряженно уголков, по короткой, редкой шерсти на морде, потечет красная струйка, рубиновая, опадет на бетон, смешиваясь с пылью и грязью; да, кажется, такими мы и были внутри там, с грязной кровью в жилах, с пыльными, слабыми легкими, с прозрачными, ослепшими глазами, хотя нет, конечно же, окружающий мир, серый и печальный, нам был более чем виден, но дело в том, что, вероятно, можно ослепнуть лишь частично, на одной грани, однако нас-с давно это не волновало, разве что в самом начале пути, когда мы еще были совсем молоды, правда, какие именно чувства тогда нас преследовали - не имеет значения, да и не вспомнишь уже. Прошло всего несколько лет, а мы уже к смерти близки, хотя - ни этого ли мы хотели тогда?
Медленный, глухой даже из-за этой мрачной сырости голос Сизого коснулся наших оборванных ушей; мы замерли, не поворачивая сухой, костистой головы, слушали, то и дело голову набок слабо устраивая, с придыханием дышали через пасть, обрамленную уродливыми губами, полными различных трещин, белого налета от сухости, в уголках кровоточило болезненно, нещадно. Мы медленно, словно это стоило нам неимоверных усилий, повернули голову навстречу ему, задрав ее так, что на холке образовалась жирная складочка; голубые глаза его потеряли живой оттенок, казалось, совсем иными были, не такими, как тогда, когда мы только соизволили с богиней спуститься сюда, в эти тошнотворные катакомбы; они мгновенно застыли, как у мертвой птицы, если вслушиваться. можно было уловить хрипы под ребрами его - но сам он этого, уверен, не заметил, что-ж.
- А ведь меня назвали Сизым не только из-за цвета глаз.
Тени по стенам плавали, как разводы, подобно тине в грязной воде, небольшие шорохи доносились из ниоткуда - стены нам угрожали, прижимали к полу, давили, что вызывало лишь невольное раздражение, что постепенно набирало обороты, настигало, хищник, отталкивающийся лапами и землю, с каждым прыжком ближе все к жертве, неустанный зверь. Коготочки, мелкие, но острые, по плоти внутри проскочат, оставят мелкие порезы; привычно закрываем стеклянной, прилипшей, омерзительной улыбкой навалившуюся скуку, щекой опираемся о большое, медвежье тело рядом, стараясь не упасть от этой сла-абости, никогда этого не стыдились. Даже если придется отвечать, нужно же почувствовать, иначе - какие же актеры мы тогда? Всю жизнь считали это тонким искусством; но раньше мы выступали для них, для этих зрителей вокруг, сейчас же чаша слепой ненависти перевесила, разбилась, мы полны ей сполна и так, говорят же, что каждый пьет свою чашу боли сам - мы уже не могли просто, однако же всему есть незримый предел, конец, логичный весьма, неудивительно, что сейчас мы отмечали, что наши скупые и лицемерные действия переходи в выполнения своих потребностей - не плохо же, верно?
О. Гнилая тоска ударила в виски, сразила, кажется, наповал; устало, с ощущением гнили во рту, с привкусом железной крови в деснах, на языке, смотрим надменно, наигранно-понимающе на него, хотя, не скрывать же - такие вещи иногда посещали наши головы, иступляли, доводили до немых истерик, и каждый раз мы, истощенные, хрупкие такие в лапах чужого города, с проломленным хребтом столь унижающими величие мыслями, принимали решение искать свое утешение на крышах домов, внимая голосу ветра, что в молодости, если судить по обрывкам фраз, был для нас чуть ли не богом; но сейчас он молчал для нас-с, резал порывами, невольно заставлял нас, таких оди-ноких, узнавать в нем, в этом нематериальном духе, самих себя. Мы, в общем, немногим отличны; вероятно, за это мы его любили тогда, когда сердечко билось еще чаще, не останавливаясь в минуты полусмерти, наступавшие чаще, когда при виде Ласточки мы готовы были говорить любые свои фразы - ведь она первой узнала наше имя. Некоторые говорят, что воспоминания о первой любви не проходят, не покидают, и сейчас, расположив тело, столь величественно и привольно на холодном полу, под мягким боком незнакомого лица /что бы мы не говорили, не было желания узнавать, чисто привычка, солидарность, наверное/, мы подумали лениво, что, возможно, они и правы в чем-то. Конечно, чувства наши к ней давно угасли, но любые образы отзывались между ребер, в грудине, странноватым теплом, медленно разливающимся; голова выгорала моментально, в нос ударял - даже спустя это время, так быстро мимо прошедшее, покинувшее, - присущий ее телу запах. Губы размыкаются, вновь возвращаются в былое положение, слегка прикусанные, и язык, влажный и весь в чужой крови, скользит по ребристому небу от горла к зубам: А-ва-ли, лас-точ-ка. Чайка моя, над морем, и море только мое, мое море, ничье больше. Помнишь, я говорил, что твои глаза напоминают мне мое море, янтарное, на прожигающем солнце, и ты, ласточка, паришь над ним, из горлышка твоего вырываются переливистые крики; к сожалению, ты давно утонула в нем, а море, мое, оно навеки, только не янтарное более, сухое, холодное, волны о берега бьются, чайки с ором погибают в его волнах, а ведь мы хотели быть чайкой над морем, всю жизнь ведь к свободе стремились; в общем, что не свобода - лишь иллюзии.
Смотрим на Сизого, прижимая уши. Голова опущена на плечи, шея сломана, обмякла.
- Глупе-ец, - растягивая каждый звук, нехотя говорим мы, хмуро, с апатией смотря в темноту впереди, в проеме, грузно дыша, с ужасающим шумом. не отнимая холодной, жесткой щеки от плеча. до которого мы только и могли достать.
Тишина в воздухе повисает, белый шум терзает наши чувствительные уши. Прекрасно понимаем весь бред сей ситуации, что сложилась, но так - не дело же. Зрачки на месте встали, заледенели словно; глупая фраза, неудовлетворение подходит к горлу, замирает в пищеводе где-то там, система была нарушена, что раздражало нас лишь более, импровизация не всегда подходила нам, но Сизый, его глухие, падающие вниз слова, вызывали подобие понимания. но верить в это нам не хотелось, нет. Опустившись на пол почти уже Былые истины, штампы для все новых, никуда не ведущих пространственных бесед, в голове всплывают тугим комком путанных, кипящих мыслей, сжигающих до тла все. От едкого дыма к глазам подступает тяжесть, глаза закрываем, - Ведь мы сами придумываем себе процесс, правда же?
Открываем глаза, закрываем глаза. Пелена надвигается, дышит парами канализационных труб, испаренной водой.
Вдруг, неожиданно, резко, из тени, уже нам привычной, родной, фигура, что мелькала впереди, оказалась от нас сбоку, совсем рядом; мы дернулись вбок, навалившись своим жалким весом на Сизого, и он просто не мог не обратить внимание на сие создание. Тощая псина вышла из мрака, двинулась ближе к на-ам; ее мех, кажется, поседел уже вероятно, она была уже стара, тогда факт того, что она находилась в катакомбах, а не под боком у своего хозяина в одном из этих приземистых, ужасающих нас домов, которые навевали на нас чувство раздражения и вялотекущей тоски, показался ему забавным, его его немного диковатая усмешка перекосила мои черный рот, ха. Ощутив, что мы уже всем боком своим навалились на него, на этого старика, мы отошли чуть назад, так, чтобы наблюдать эту собаку в профиль, так, кажется, много.. удобнее.
Свобода - не очень подходящее слово, но это то, что тут же приходит на ум.
Чума, бубонная чума, эпидемия - эти слова я невольно посвятил этой собаке, еще раз убедившись к своей безумной любви к таким отродьям, на грани смерти. Она завораживала нас, заставлял разглядывать ее жуть внимательнее позволенного; ее хриплый голос, пронизанный нотками знакомой, приятной издевки, проскользнул между косточек нашего слабого тельца внутрь, в се-ердце, заходящееся сердце. Раскладываем свои идеалы в порядке возрастания, ставим незримые отметки, с улыбкой воображаем, замечая косым взором отсутствующий глаз этой милой старушки. Выдохнем хрипло, через щель в губах затягивая запах суки, нелепо пытаясь отвернуться; хотелось прильнуть к ее шерсти, прикоснуться языком к шее, зубами - в суставы, услышать ее тихий вой, рассказать очередную историю, сожрать даже - но эта пара голубых глаз прибила меня своим укором, показалось, когда мы протянули худую шею вперед, не опасаясь даже - слабо интересуясь, исполняя свои дражайшие потребности.
В силу своего возраста она уже не может иметь потомство. Улыбаемся кривой улыбкой, тактично вслушиваясь, голову склонив.
Голод - не очень подходящее слово, но это то, что тут же приходит на ум.
- Приве-ет - отозвались мы, оказалось, полушепотом, продолжая сверлить суку взглядом-невзглядом близоруких глаз, - И - безусловно, - добавили мы, наблюдая, как она медленно стает, заметно-устало, едва-едва набирая силы, звонко уронив на каменный пол свой смех. Хрипло дыша, ее тощая фигура уходила в темноту, спотыкаясь, чуть не падая; мы улыбнулись, но тут же фыркнули и мимолетно обернулись на Сизого.
Раздражает.
- Тебя проводить? - легкомысленно, не задумываясь даже, говорим мы монохромно, вроде как без намека на издевку, хотя - я никогда этого и не умел, не собирался уметь; задрав сухую голову, посмотрели на суку чуть свысока, стеклянно улыбнулись, проводив ее глазами, пожирая последние кадры, о-образы, жадно, скупо вбирая в себя эти окружающие ме-елочи, и луч света ни к чему упал на ее всклоченную шерсть - сейчас она напоминала мне нимфетку, знаете же? Права, заглянув через худые плечи в ее старческие глаза, мы усмехнулись. Бабочки в животе пытались взлететь, умирали - возрождались, бессмертный цикл, но по мере того, как изменения нас настигали, мы все меньше и меньше наблюдали их, лишь к лучшему.
Свобода - не очень подходящее слово, но это то, что тут же приходит на ум.
И жажда, да. Изматывает.
- Вечереет, - бесцветно произносим мы, обращая фразу в констатацию факта, никуда не направленного.
Уходит, уходит, медленно шагая, и вновь мир серый; моросит.

какая же гора ошибок! простите

Отредактировано Ennui (2013-04-27 16:41:51)

Единственный дееспособный глаз сощурился, собрав вокруг себя сеть тонких морщинок - явный признак старости, намертво вцепившийся в облезлый хвост, ему идея этой старой шавки явно не по душе. Сознание серого тут же нарисовало то нелицеприятное, что может с ними статься, выйди они ночью куда-то, и мерзлотное чувство стремительно расползлось внутри, ему стало гадко и морду прорезала длинная отвратительная морщина, оголив кончики клыков. Желчь с такой силой и так быстро распространилась в нем сколько не из-за нужды идти куда-то, а из-за необходимости быть там. Ведь именно сейчас Сизый со страстью мог ощутить, как он устал, но все она, она не дает ему покоя целую жизнь!
- Убирайся, - басистый голос волка был особенно сух, -Я думаю, она в силах унести свои кости подальше, - он поворотил голову в сторону брата и весь его суровый образ несколько смягчился, - Но мы, видимо, все равно вынуждены показаться там, - из широкой груди вырвался сдавленных вздох и Сизый с явным усилием лег. Кажется, он всю жизнь так долго и с такой силой напрягал свои  мышцы, что теперь был не в силах нормально двигаться. Но, действительно, стоит присмотреться и можно ясно увидеть, как тяжело передвигается этот бравый воин, стоящий на пороге смерти. Да-а.. несгибаемость духа, кажется, передалась и его костям.
- Ну кто там еще.. - не успел серый и головы опустить, а в нос уже ударил чужой запах - маленькие уши в напряжении замерли, - Чего тебе? - сильный голос затрещал, грозясь сорваться на рык, он слишком не любил, когда безмерное количество бродяжек врываются в его лоно! - Я бы на твоем месте поскорей убрался.

Я помню разные вечера. Свет тускнел, вливаясь в наши окна тихим пламенем. Голод - голодание от нехватки чувств разрывал меня изнутри. Ответь мне: неужели это было моё последние убежище от этого мира? Буря заберёт меня из тех земель, буря очистит меня. Когда-нибудь.
Мне всё ещё принадлежит право быть штормом в этом в этом навсегда потерянном месте. Это - проклятье, что было наложено мне на душу очень давно. Эта печать на всём вокруг, почти на каждом аспекте жизни. Наверно паршиво оставаться закованным в эту оболочку до конца жизни. Но это есть защита меня, защита нас от этих ублюдков, что вне нашей бутылки. В этой защите я могу войти в затемнённые рассветом и последующим утром звуки и безликие огни. Руки безвольно опускаются. Всё, что ты имел, уже исчезло. Только ты можешь забрать мою душу. Убегай.
По крайней мере, мы оба постарались. Все сроки уже давно исчерпаны - нам остаётся развеивать прах. Если принимать сложившуюся ситуацию слишком близко к сердцу, то все подумают, что это я во всём виноват. Тогда, оставляя меня за окном, оставляют прекрасные шрамы на моей шкуре. Страх - слабость, которую мы разделяем на двоих. Один с половиной - волк, лишенный всякой окраски. Грустно со стороны наблюдать за всем этим, конечно. Это и не должно было оказаться приятным или простым, но всё равно не по себе видеть убегающие куда-то вдаль силуэты кораблей из знакомой гавани. Так не должно было выйти, но ты губишь нас, и каждое доказательство теряет свою весомость, аргументы нынче не в счёт. Всё это время мы с ним шли по одной и той же дороге. Так не должно было случиться, но мы потеряли себя до конца, разбросав куски по тропе подобно зёрнам - вернёмся по ним, может быть и подберём заодно. Не стоит притворяться, будто вера ещё имеет смысл и силы, что есть вера в веру. Впервые за всю нашу дорогу я чувствую, что совсем тебя не знаю. Как ты видишь этот сгоревший мир? Ты не видишь здесь пепла? Эта холодная, жгучая весна, в которой никому нет друг до друга дела. У тебя ещё остались силы ожидать новый удар жизни? Наверно, через день мы испепелим друг друга, и в нашем шарике со снега останутся только маленькие горстки праха.
Я неспешно поднял голову к небу - оно казалось серым и каменным. Кто-то залил поднебесье цементом и он, в ожидании спасительной зимы, застыл там до конца сего года. Это красиво, я признаю. Не было ветра, который мог бы помешать цементу застыть.  Завтра, когда он  придёт, ему ничего не останется, кроме как безрезультатно стучаться в каменную безмятежную глыбу. Ничего не изменится, наивный. Живёт вроде как долго, дольше любого из нас, но мударости на понабрался - наивен подобно малому ребёнку. Цемент был близок к земле, совсем близок - словно, если встать на задние лапы, без труда можно достать его кончиком морды. Увы.
Постойте. Это же всего-навсего камень.
Разноцветные глаза привылки к темноте - перед псом предстали два силуэта. Первый, что проявился на фотоплёнке зрения, - рослый, более чем рослый, однако пожилой волк, носящий серую шкуру. Сзади - о, мы же знакомы.
Мой старый дргу /?/, бывший соправитель нашего царства за толстым стеклом, что было нашей маленькой планетой.
- Чего тебе? - расслышался глухой голос совсем рядом, когда я хотел было прилизиться к нему.
- Ты - меньшее, что интересно мне в этих тоннелях. - белошкурый раздосадованно повернул голову в сторону старого волка, чуть сщурив глаза, чтобы лучше его рассмотреть.
Больше он не обращал внимания на старика, как бы тот не вздумал отреагировать - недоволк направился к нему.

твой уходящий шаг

Мы пыль лапами растерли по полу. Мы склонились в поклоне — о, тень узнавания легла пеленой темноты, привычной за время пребывания в катакомбах, на подернутые дымкой прищуренные, усталые глаза. Лапа опустилась на камень, провела на нем некий замысловатый узор, который должен был означать что-то, но не нес в себе никакого смысла, кроме вскипающего непонимания настоящего окружения; мы смутно, нутром, внутренностями ощущали, что сейчас, в эту же секунду, вся ситуация выйдет из-под контроля, но — статуя Ники, статуя взгляда Медузы Горгоны, - стояли на месте, обведя все вокруг кипящее, мерзко воняющее испарениями тухлой воды из луж пространство.
Это наши земли. Мы тут уже очень долго, сколько могли в памяти удержать и были готовы возложить кости скромно в уголке, когда бы пришел час, момент этого любимого момента и стихии, даже так — мы возносили его в культ, ставший нашим богом — мрачные монахи-сектанты в серой шкуре, съеденной молью времени. Выдыхаешь перед собой немного бессильно, стараясь вернуть утраченное карикатурное величие — не выходит; все возвышаются над нами, кривят свои рты в немых, беззвучных усмешках. В лапах противное ощущения чугуна. Шумный выдох пронзает тишину, сиюминутный баланс над криком над верхним звуковым порогом, и лишь чуть мыши, видимо, скребутся позади.
Вперед; мы не имели права остановиться. Вышагивая и каждый свой шаг до мелочей продумывая — каждое движение, каждое! - мы вновь забывали про осторожность, хотя это лишь одна из граней придуманных ими условностей, верно же? Граней, глубоко нами в прошлом презираемых, сейчас же былая ненависть перешла в легкое, нечаянное всегда ко всему презрение — масляные улыбки, передние зубы в свету, морщинки на носу, собранные жестом молодой, вычурной собаки, закатываем глаза под верхнее веко, встречая родной мрак собственного тела — и ничего там, внутри, не замечая. Наш кристалл рассыпался на части давным-давно, когда мы еще имели — о, - глупость каждому дарить по его частице, наблюдая, как этот хрусталь прожигает их изнутри при попадании их природного внутреннего света — и тогда уже, прожженные жестким светом, они приходили бы, если бы не были столь гордыми. Глупцы! Челюсти сжимаются при воспоминаниях, захлебываемся желчью и некой, может быть, это можно назвать обидой и несправедливостью — Великие Мы, Маленький, Нежный цветок по имени Дитрих/Энью утратил нежные лепестки, прикосновение рук перестали иметь место, оставив на шипах его чужую кровь — садист, сади-ист. Он оберегал свою любовь до последнего вздоха — теперь ее уже нет давно. Каждого из них; они переменились, и мы их — короткая душевная память, - не узнали, пугались и презирали за гордость и самолюбие — хотя сами были всегда такими.

Но было из этого правила одно исключение — то, чье очертание я видел  перед собой. Нелепые, но греющие обжигающей болью воспоминания о фальшивой империи, о королевстве кривых зеркал в стенах старого дома, которых для нас не было, как и не было границ дозволенного их правильными лицами, вечно сочувствующие по поводу и без — за это я и любил его. Наша империя была нерушима — отчасти, - смерть одного лишь человека переломило все, когда мы разбили и ушли, оставив последние слова висеть в воздухе — я до сих пор прекрасно видел их там, в одном из этих скверных дворов, ставшим моими землями. Причина моего безумия, совращения; ведь мы, мы не всегда были именно личностью двойной — он пришел лишь тогда, когда нужно было залечить гниющие внутренние раны. Два разных глаза как символ нашего двуличия — две маски, искусно им же пришитые к моей коже — как бы я тогда не говорил, что мне не нужно это, он оказался в чем-то прав — пусть и сам он, ха, и не знает. Это было моим лишением во всех смыслах, даже недозволенных — однако последние месяцы совсем утратили для нас всякие рамки приличия или даже моральные рамки, коим следовало преклоняться — я и он лишь смеялись на их могилах, нами вскопанных, для ни-их. Нам и ему тоже, которому нравился этот мир, в котором мы живем. Он был моей первой любовью — говорят, ее не забывают, - признаю, эти шавки с улицы с напускным опытом правы, но лишь в этом. Я, молодой и неокрепший организм из двух граней, двух клеток, самозабвенно любил его, что и стало — оха, — для меня роковым; теперь же жизнь, увы, стала другой, половинчатой. Как наша маска, с четкой линией посередине; губы опущены и приподняты одновременно, наверное, это и есть две грани. Кончено, сейчас мы разбиты, и их намного больше, грани-осколки.
Наш разбитый цирк и вечный маскарад.
Ассо!

Мягкий мех лег перед нами, загородив и так едва пробивавшейся сюда свет. Его тело, тело Сизого, оказалось тут столь резко, что мы даже чуть в сторону отскочили, запутавшись в коротких лапах и почти рухнув на пол; однако осклабились чуть позже, отойдя в бок нарочито-облегченным движением, отталкиваясь от пола, чтобы видеть белый профиль во всей его красе. Мы глянули на серого волка, заметили, как гневно пляшут черные губы, изрезанные морщинами; небольшие капли падали на пол, оставаясь всеми незамеченными. Мы любили подмечать детали — из этого складывалось существование, бытие в целом, общем.
Если знаешь, уведи его отсюда — о, милый мой старый друг, зачем же так. Манерно и искусственно состроив на морде выражение натянутой, глуповатой улыбки, мы уставились на лапы, чтобы резко вскинуть голову вверх, прожигая в нем, - оох, как тогда, насколько помнилось, - дыру в надежде увидеть кристалл. В голове вырисовывались незамысловатые логические цепочки, мысли друг на друга накладывались, замещая и смешиваясь друг с другом. Действительно, свет и так стал пропадать — значит, солнце погибло вновь; вспоминаем улыбку худого волка в лесу Забвения, как мы молились богам и я лежал в его лапах в снегу, смеясь почти что искренне — и пусть кровь течет.
- Послу-ушай, - говорим затянуто, делая такие длинные паузы, что тошнит, вызывает отвращение, - Знаю, давно знакомы. Давай так — как я понимаю, наши планы в силе, значит, пойдем туда, куда сказала старая шавка, а он, - взгляд мой задержался на Аше — так его звали в прошлом, когда мы были королями — король и маленький его принц, - внимательный и исполненный наигранной, изображенной теплоты взор, в зрачках же зарождалось былое преклонение разложенным идеалам; язык на секунды скользит по губам и вновь исчезает в пасти, - а его я провожу в его родные земли. Надо вспомнить кое-что, ла-адно? Не думаю, что тебе прельстить полусобачья шкура на твоем счету. На то наша дражайшая стая и городская — помнишь же?
Безусловно, помнит, старший страж же. Подавив весьма недипломатичный смех, слабый, но исполненный никому неведомой точкой садисткой любви, мы хмыкнули и пожали плечами, выжидательно уставившись в пространство перед собой, замечая в кирпиче новые детали.
Косо взглянули на него, точно в черные точки, отверстия разных радужек, вспоминая империи на дне океана.
- Думаю, твое имя изменилось, прошлое тебе совсем не шло, - говорим, покачиваясь на месте.
Атлантида — что-то я слышал об этом, невольно приходит на ум.
Атланти-ида.

Отредактировано Ennui (2013-05-07 21:41:16)

С открытой злобой клацнул зубами у самой морды дворняги - предупреждение. Мышцы напряглись еще больше прежнего, могло создаться чувство, словно этот огромный ком еле удерживается от того, чтобы не порвать этого несчастного бродягу на куски и в качестве ужина сожрать его со всеми потрохами. Один только зрячий голубой глаз казался спокойным. О, он бы очень хотел расправиться с этим полукровкой (нервы начинают сдавать), но нужно держать себя в руках. Сизый медленно и тяжело выдохнул.
- Хорошо, - морщинистые губы сомкнулись, хотя уши все еще были напряжены, - Надеюсь на тебя, Энью, - в два широких прыжка добравшись до выхода из пещеры, обернулся, - Но знай, уйди ты с этим навсегда и я сочту тебя предателем, - наверное не стоит уже говорить, что происходит с предателями, когда он на посту.
Выбравшись из катакомб, Сизый на мгновение замер: ветра не было, но даже без него холод неприятно жег шкуру. Поворотил огромную голову в сторону города: на первый взгляд ничего. Хотя сейчас так темно, хоть глаз выколи, не удивительно, что он ничего не может разглядеть. В одном только воздухе стоит еле уловимый запах гари, но какое ему дело до горящих людей? А волки не такие же идиоты, чтобы сунуться в самое пекло. Ну, во всяком случае, он на это надеется. Сизый двинулся с места, крупной рысцой отправившись в сторону города.
-- библиотека

Обычно, когда уже всё сделано и сказано, становится ясно, где же правда, а где ложь. Но важно ли это, когда в самом деле всё и сказано, и сделано? Мы теперь знаем, кто из первых выживет после следующего антракта. Смотря, как вещи, мысли и действия - всё, что есть мы сами, один за одним уходят в архаичную пустоту.  Наблюдаем за концом знакомой нам будущей жизни. Лучше уж изменить свою точку зрения, когда тебя неоднократно предупреждали. Когда тускнеют все цвета, мы лучше понимаем суть происходящего, но важно ли это, когда померко уже всё вконец? Билеты в один конец раздают на улицах города, как листовки, зазывающие в кафетерий. Когда вокруг останется лишь ехидный обман, мы наконец-то поймём всё, однако будет ли это важно в скверной утопии? Знают ли первые, что забыли свой обман здесь?
Мы веруем, что видим, как ежечасно удлинняются ночные тени. Южные гончие, пробудившись спросонья на рассвете, рыскают в поисках вечной жидкости наших с вами желаний. Настигнувший свет ночного солнца захватил здесь всё, всех до единого. Публика - мы смеёмся над её немощностью и ничтожностью. Ненависть в моих глазах и венах несёт крик по иссохшим полям - реки кинулись в слёзы. Покорённый властелин на дубовом троне подбирает остатки воспоминаний ещё не наступивших дней. Горе моего племени - жёсткость контроля над моими мёртвыми душами. Печать рассвета расколола на несколько песчинок ярость десятков несуществующих бастардов. Неистовый огонь смёл своим ветром наши мысли, увёл их хохотом за периметр, где ничего уже не слышно. Что к лучшему. Перпендикуляры жизни искололи друг друга и перестали существовать. Будто когда-то и существовали, хах. Вглядись в каждое небо по отдельности, ибо все они так или иначе слепы. Они лишены зрения ночною тенью отсутствия нас и отсутствия наших эмоций. Размолоты в неведомую пыль их глаза - шакалы подобрали их и унесли на свою планету. Чудовища, невиданные звери пустынных земел неспешно лакаю мою кровь, открывши истинный пир на моих останках. А слёзы в их глазах - уже предательство.
- Как прежде. Мы же знаем, что ты не забываешь имен. Однако время подарило нам еще одно имя, но его знание ничего тебе не даст. - было бы наивно ожидать иного ответа, пожалуй. Однако понимание, что с момента краха их маленькой планеты не произошло ничего нового. Оба принца остались при своём без роз.
Я бросаю взгляд на уходящую рухлядь старика, завершая представления его пути в своём воображении.
Отвлёкся, погрязнув в своих мыслях. Взъерошенная шерсть невзначай касается бока - тело пробирает дрожью от знакомых ощущений. Следуем за принцем, возвращаясь к нашей планете, пусть и ненадолго.
-> библиотека.